У детей начинается переходный возраст. Они постоянно
ссорятся, мирятся, выясняют отношения. Им срочно нужно купить по новому
мобильному телефону с видеокамерой, по ноутбуку, по паре роликов и ещё полный
набор летней обуви и одежды, поскольку оба выросли за год и ни во что не
влезают.
Андрюша пытается говорить басом, и от этого у него першит в
горле. Он отрастил чуб до носа, сутулится и встряхивает головой, откидывает
свой чуб резким независимым жестом. Кате какая-то добрая подружка сказала, что
у неё квадратная фигура. Теперь она не ест хлеб и упорно каждое утро делает
свою сложную гимнастику. Андрюша живёт в наушниках, из которых слышится вой,
грохот, шаманское бормотание. Катя без конца заполняет какие-то анкеты в
глянцевых журналах для девочек. «Узнай свой характер!», «Хорошая ли ты
подруга?», «Что мешает тебе избавиться от комплексов и стать крутой?». Лёжа на
полу посреди комнаты, Катя ставит плюсы и минусы, подсчитывает результаты. Она
занимается этой ерундой потому, что ей не хватает внимания, общения. Узнать
себя в этом возрасте можно, если много говорить о себе вслух, так, чтобы
слушали, не упуская ни слова, вникали во все мелочи, которые посторонним
кажутся чепухой.
— Твоих маньяков и психов ты любишь больше, чем нас! —
крикнул однажды Андрюша.
Именно после этого она ушла из судебной медицины. Дело ведь
не только в том, что разогнали группу Гущенко. Она могла остаться в институте и
очень хотела остаться. Но опять сработала старая идиотская формула: «Определи,
что ты хочешь, и поступай с точностью до наоборот».
— Ты спать собираешься? — Саня возник на пороге, сердитый,
бледный, в своём заношенном халате и рваных шлёпанцах.
— Сейчас иду. Ты ложись, Санечка, не жди меня.
— Сидишь тут, дымишь, как паровоз, мёрзнешь. — Он шагнул к
ней, обнял, уткнулся носом в её макушку и пробормотал чуть слышно: — Оля, у нас
все плохо, да?
— Почему? У нас всё замечательно.
— Ты уверена?
— Конечно, Санечка.
Глава двадцать вторая
Если бы собаки умели говорить, американский водяной спаниель
Ганя сейчас произнёс бы следующее:
— Тебе не стыдно, Соловьёв? Ты знаешь, который час? Половина
третьего ночи! А из дома ты ушёл в восемь утра. Да, ты хорошо со мной погулял
перед уходом. Да, ты оставил полные миски еды и воды. Но видишь, они до сих пор
полные. Разве ты не знаешь, что я с детства не могу ни есть, ни пить в
одиночестве? Впрочем, голод и жажда — не самое страшное. А вот что творится с
моим животом, ты можешь себе представить? На моём месте любая собака давно бы
все сделала дома и была бы права. Но я жду. Терплю. Что ты застыл? Да возьми,
наконец, поводок! Подождёт твой мобильник. Как же я ненавижу эту маленькую
тренькающую дрянь! Когда-нибудь разберусь с ней, честное слово! Между прочим,
приличные люди не звонят в половине третьего.
Ганя, вероятно, именно это говорил, заливаясь лаем в
прихожей, пока Соловьёв пытался одной рукой пристегнуть карабин к ошейнику. В
другой руке у него был телефон. А в телефоне звучал голос оперативника Антона
Горбунова. Из-за обиженного собачьего лая Соловьёв почти не слышал его.
— Я нашёл Вазелина! — кричал Антон. — Куваев Валентин
Фёдорович, шестьдесят второго года рождения! Тот самый, который в телефоне! Я
сейчас в ночном клубе, на его концерте!
Наконец они оказались во дворе. Ганя тут же решил первую
проблему, задрал ногу на колесо шикарного джипа. Потом рванул вперёд, чуть не
навалил кучу прямо на асфальт, еле дотянул до земляного газона, встал
поудобней, сосредоточился и весь отдался процессу. Взглянув на выражение
собачьего лица, можно было понять, что такое счастье, в самом высоком,
философском смысле этого слова.
Антон ждал указаний: следует ли сразу допросить Вазелина как
свидетеля, или лучше сначала установить за ним скрытое наблюдение, повести его
несколько дней.
— Тут полно малолеток, они все вешаются ему на шею, —
возбуждённо, громко шептал Антон, — наркотой торгуют открыто, в сортире нюхают,
колются. По-моему, Вазелин псих. Вы бы послушали его песенки! Сплошное
садо-мазо!
— Да, я слышал, — хмыкнул Соловьёв, — но это ещё ничего не
доказывает. Не спеши с выводами, Антоша. Проверь, водит ли он машину. Попытайся
выяснить, где он находился в ночь убийства.
— Машину водит. У него «Хонда». В ночь убийства никаких
концертов не было, а находился он в Москве. Не женат, детей нет, живёт один.
Иногда у него ночует женщина, вроде администратора его, что ли, ну и любовница
по совместительству. Отношения у них сложные. Вообще, он сейчас на сильном
взводе. Ведёт себя странно. Всё время озирается, будто ищет кого-то в толпе или
боится.
— Представься корреспондентом. Попробуй договориться об
интервью. Прощупай его для начала, а там видно будет.
Соловьёв убрал телефон. Ганя отошёл на пару метров от
дымящейся кучи, несколько раз символически лягнул землю задними лапами и
застыл, вопросительно глядя на хозяина.
Диме очень хотелось домой, но он чувствовал себя виноватым
перед собакой. Спустить Ганю с поводка он не рискнул. Раньше спускал, но неделю
назад именно на этом перекрёстке, ночью, какой-то шальной водила сбил насмерть
соседского пса, приятеля Гани, скотчтерьера Бади. Конечно, можно было пройти
пару кварталов до небольшого пустыря, который когда-то был спортивной
площадкой, а теперь стал собачьей, дать Гане набегаться перед сном, но у Соловьёва
закрывались глаза. Он попытался договориться с Ганей.
— Завтра приедет Люба. Она отведёт тебя на площадку, и ты
набегаешься, сколько душе угодно. А сейчас прости, брат, мы пойдём домой.
Соловьёв врал. Люба вряд ли придёт. На самом деле отношения
их зашли в тупик, а скорее всего, кончились. Она ждала от него предложения руки
и сердца. Он не предлагал. Она обижалась, он не пытался помириться. Он
чувствовал себя виноватым из-за того, что морочит ей голову, и больше не
морочил.
Ганя сел, визгливо гавкнул: нет! И положил лапу на поводок.
Как будто понял, что хозяин врёт.
— Да! — сказал Дима. — Мы пойдём домой. Я очень устал. Мне
вставать в семь.
— Нет! — возразил пёс.
Дима всё-таки сдался. На самом деле, не так плохо подышать
перед сном. Погода вполне приличная, дождь кончился, только ветер какой-то
сумасшедший.
На площадке было пусто. Он спустил Ганю с поводка, присел на
бревно, хотел закурить, но раздумал. Сегодня выкурил пачку, не меньше. Надо
бросать. Одышка появилась, во рту противно. «Вот поймаю Молоха и после первого
допроса выкурю последнюю в жизни сигарету».
В современном американском кино, если герой курит, значит,
он злодей. Когда удавалось выкроить пару часов, поваляться на диване,
посмотреть какой-нибудь боевичок или триллер, Соловьёв почти сразу угадывал,
кто в финале окажется убийцей или, в лучшем случае, коварным предателем,
пособником главного преступника.
