— А теперь представим, — говорил он, — что такая бабка была
не во дворе, а значительно ближе. В доме.
Она — соседка по коммуналке, родственница или вообще главный
взрослый твоего детства. Ты зависишь от неё. Каждый день наполнен её злом и
твоим страхом. Ты вдыхаешь вместе с воздухом миазмы зла. Эта жуткая смесь
оседает в твоей душе, постепенно замещая всё прочее. Ты перерождаешься,
становишься другим существом. В тебе не остаётся ничего нормального,
человеческого. Твоя личностная доминанта замещается абсолютно чуждой
субстанцией, как если бы скелет состоял не из костной ткани, а из металла.
Окно в кухне было открыто, мелкий дождь стучал по карнизу,
Оля ёжилась от холода. Логика фобии, миазмы зла. Кирилл Петрович даже пытался
гипнотизировать Олю, чтобы она вспомнила все как можно подробней. Но доктор
Филиппова гипнозу не поддавалась, в самый ответственный момент на неё нападал
приступ смеха, как от щекотки. А профессор Гущенко в период охоты на Молоха
становился серьёзней и напряжённей с каждым днём.
Кирилл Петрович вообще был человеком замкнутым, скрытным, и
это понятно. Мало кому приходилось так подробно, так глубоко влезать в сознание
злодеев, уходить в их унылый жуткий внутренний мир и существовать там вместе с
ними, по их законам. Детские страхи и психологические травмы он считал главной
и единственной причиной половых психопатий. Оле он говорил, что сумасшедшая
старуха из её детства должна послужить пусковым механизмом для вживания в образ
чудовища.
— Старуха Славушка поможет тебе думать и чувствовать, как
Молох.
— Но у Молоха не было в детстве злой старухи, — однажды
возразила Оля, — у него совсем другие проблемы. Мама его обожала, наверное,
была ещё и бабушка, добрая, заботливая. Они сдували с него пылинки, баловали,
закармливали жирным и сладким. Он родился после войны, мама и бабушка знали,
что такое голод, и еда казалась им символом здоровья, счастья, любви. Но была
девочка, которая посмеялась над ним из-за его импотенции. Он убил её за это.
Постоянным травмирующим фактором стали не внешние обстоятельства, а его
собственная ущербность, его неспособность решить свои внутренние проблемы на
внутреннем уровне. Его бездарность и слабость. Миазмы зла были в нём самом.
Кирилл Петрович вдруг взбесился, стал кричать:
— Откуда ты знаешь? Что ты чушь несёшь?
Оля всего лишь повторила то, о чём писала в поисковом
профиле. Кирилл Петрович всегда терпимо относился к чужому мнению, но тогда
вдруг сорвался. Лицо побагровело, на лбу вздулись синие жилы. На миг Оле
показалось, что он сейчас кинется на неё с кулаками, даже стало не по себе, что
они одни в кабинете. Но, конечно, он не кинулся, вылетел вон, хлопнув дверью.
А на следующий день стало известно, что новый министр
подписал приказ о прекращении финансирования и роспуске группы профессора
Гущенко. Кирилл Петрович сорвался потому, что уже знал о приказе. Более того,
знал, что именно Оля косвенно виновата в этом. Ей пришла в голову идея о связи
убийств с индустрией детского порно. В результате вскрылась сеть «Вербена»,
разразился скандал, полетели чиновничьи головы, и новый министр решил
ликвидировать всю группу.
Прежний министр обожал все западное, американское, и пытался
реформировать структуру МВД по образу и подобию полиции США. Новый объявлял
себя патриотом и говорил, что для России унизительно подражать Западу. Институт
профайлеров считал шарлатанством, пустой тратой денег и времени.
Впрочем, взаимное раздражение внутри группы к тому моменту
достигло точки кипения. Гущенко собрал, как он сам выражался, «штучных» людей.
Каждый внутри себя был гений. Каждый считал свою версию единственно верной и не
желал слушать других. Когда Оля заявила, что видит определённую связь между
старой, вроде бы раскрытой серией Давыдовского душителя и серией Молоха и даже
не исключает, что убийца — один и тот же человек, над ней стали откровенно
издеваться.
Дима предупредил её тогда: не говори им. Она не послушала и
получила по полной программе.
— Интересно, а чем же он занимался с восемьдесят шестого по
две тысячи третий? Кроликов разводил? Пейзажи рисовал? У маньяков не бывает
таких долгих периодов бездействия. И как тогда быть с твоей идеей о
миссионерстве Молоха и детском порно? Или ты считаешь, что слепые сироты из
Давыдовского интерната тоже снимались в голом виде?
Она не возражала. Может быть, включалась старая фобия, страх
толпы? Она терпеть не могла коллективных заседаний, собраний. Каждый из её
коллег по отдельности был умным и вовсе не агрессивным человеком, но как только
они собирались и начинали что-то обсуждать, превращались в толпу.
— Давайте думать вместе! — командовал Кирилл Петрович.
Оля ничего не могла делать по команде, вместе, тем более
думать.
— А ты скорчи умное лицо и говори: «Мг-м», — советовал Дима.
Она не жаловалась ему, что не может работать в группе. Он и
так знал это.
Они с Димой до сих пор понимали друг друга с полуслова и
вообще без всяких слов. В детстве у них была такая игра. Они шли по улице на
расстоянии не меньше десяти метров друг от друга, она впереди, он сзади, или
наоборот. Тот, кто шёл вторым, мысленно просил первого: остановись! И первый
останавливался. Второй чесал нос, шевелил бровями, показывал язык, тянул правой
рукой себя за левое ухо, и первый, не оглядываясь, делал то же самое.
Ни у кого ничего подобного не получалось. Ни у кого, кроме
её детей-близнецов, у Андрюши и Кати, и то, когда они были совсем маленькими.
«Я существовала столько лет, не думая о Димке. На самом
деле, в тот мокрый июльский день я исковеркала себе жизнь. Я все эти годы
тосковала по нему, но боялась признаться себе в этом. А потом, когда мы
встретились и стали работать вместе, я просто больше не могла себе врать. Дима
Соловьёв — единственный человек, которого я любила и люблю до сих пор. Мы
расстались. В этом только я виновата. Не мама, не Саня. Я. Ну и что с того? Что
дальше? У меня двое детей, Саня их отец».
Она знала, что Дима сейчас сидит у себя в конторе, один в
кабинете, уткнувшись в компьютерный монитор, пытается добыть и переварить
очередную порцию информации и злится на себя потому, что ждёт её звонка. Но
сам, конечно, не позвонит ни за что. Он ведь сказал на прощание, полтора года
назад:
— Если захочешь меня видеть, звони. Я сам не буду.
Оля очень хотела его видеть, каждый день тянула руку к
телефону и отдёргивала, как будто её било током. Позвонить Диме просто так, без
всякой уважительной причины, значило начать все заново. А это невозможно.
— Невозможно, невозможно, — шептала Оля, пробуя на вкус это
скользкое слово.
Исцарапанный пластик кухонного стола, дверца шкафа с отбитым
уголком, тишина коридора, тёплый мрак комнат, в которых спят муж и дети, всё
вдруг показалось маленьким, беззащитным, обиженным. Старая квартира, семейное
гнездо, где давно пора делать ремонт, никто не хочет мыть полы и посуду,
подтекают краны, гудит холодильник, грохочет стиральная машина, прорастает
картошка, в последний момент теряется чей-нибудь второй носок, вечно занят
телефон и орёт телевизор.
