Оля вдруг подумала, что, если всерьёз поверить в это, можно
сойти с ума. Ей захотелось спросить Кирилла Петровича — как же он живёт и
работает с этим?
Глава двадцать первая
Сколько в одном человеке газов? Много. Хватит на всю ночь.
Старика Никонова перевели в бокс. Вместо него на соседнюю
койку положили жирного пожилого дебила с бабьим лицом, узкими покатыми плечами
и необычайно широким тазом. Дебил скинул одеяло и, повернувшись к Марку
задницей, устроил настоящую газовую атаку.
«По крайней мере, здесь я в относительной безопасности», —
утешался Марк, все ещё не решаясь задать себе главный вопрос: что дальше?
Толстозадый сосед продолжал свою гнусную атаку. Марка
тошнило от вони, он не мог уснуть.
Если случались у него периоды бессонницы, то часы перед
рассветом оказывались самыми тяжёлыми. Что-то происходило. Умирающая ночь
заражала его страхом смерти. Ему едва исполнилось сорок, он был здоров, полон
сил. Но ужас надвигающейся старости, физического небытия душил его бессонными
ночами, перед рассветом.
Сон — репетиция смерти. Бессонница — репетиция того, что
приходит вслед за смертью. Во сне ты все видишь, слышишь, чувствуешь запахи,
отлично соображаешь, но не владеешь своим телом. Во время бессонницы ты не
владеешь куда более важным орудием. Тебе отказывает самооправдание. Каждый
поступок, совершенный вчера или двадцать лет назад, вспоминается во всём своём
безобразии, и непонятно, что с этим делать, как быть с собой, со своей жизнью,
с предстоящей неминуемой смертью, и что там, за её пределами? Кокаиновый рай?
Апофеоз пофигизма? Волшебный сад де Сада, наполненный красивыми, покорными,
никогда не взрослеющими детьми? Или рогатые черти с красными сковородками?
Когда-то он хотел быть знаменитым. Он искренне считал себя
гением и ненавидел других, которые не желали признавать его гениальности.
Формула «они просто завидуют мне» давала временное облегчение, действовала как
антидепрессант, но потом становилось ещё хуже.
Он активно тусовался, пропадал в ночных клубах, нюхал
кокаин. У него всегда было мало денег, не хватало на любимый наркотик, и он
выискивал на тусовках некрасивых девиц из состоятельных семей, изображал
влюблённость, тянул деньги.
Кокаин делал его обаятельным, остроумным, неутомимым. Он мог
всю ночь заниматься сексом, как автомат, а потом за день написать какой-нибудь
рассказ, в полной уверенности, что и то и другое он делает гениально.
Но когда кончалось действие наркотика, приходила депрессия,
дикая, неуёмная тоска, ненависть к миру, к людям, к самому себе. Начинались
галлюцинации. Ему казалось, что кто-то невидимый, враждебный прикасается к
нему, что под кожей у него шевелятся насекомые, клопы и черви.
Однажды он схватил нож, чтобы сделать надрез на руке,
извлечь эту мерзость. Боль и вид собственной крови подействовали на него
отрезвляюще. Он понял, что так продолжаться не может.
Кокаин, в отличие от других наркотиков, не вызывает
физической зависимости, только психическую. Марк был достаточно сильным
человеком, чтобы справиться с этим.
Он сумел избавиться от кокаиновой зависимости и поклялся
себе, что больше никогда не подсядет.
Но без наркотиков депрессия почти не оставляла его. Не было
никаких галлюцинаций, ничего вообще не было. Он не мог написать ни строчки. От
людей тошнило, все казались уродами, хотелось остаться одному. Но наедине с
собой он томился чёрной скукой. Ему нужны были постоянные внешние подтверждения
своего присутствия во времени и пространстве. Правда, в последние пять лет
время для него исчислялось простой формулой «все сдохнем», а пространство
съёжилось и отвердело в одном зубодробительном слове «бардак». Ничего более
интересного он не мог не только сказать, но даже подумать.
Марку Хохлову было скучно всегда и везде.
Он не сомневался, что другим тоже. Большинство поступков
совершается от скуки. Есть, конечно, иные мотивы. Жадность, похоть, зависть,
инстинкт самосохранения, тщеславие, наконец. Но это вторично. В основе только
скука. Жирная желеобразная гадина. Всю жизнь она пыталась уничтожить Марка,
навалиться и задушить. Когда он был ребёнком, она являлась ему в образе
воспитательницы детского сада, учительницы, директора школы, наконец,
собственных его родителей.
Скучным было детство. Вечный грязно-белый фон панельных
стен, закопчённых сугробов зимой, чахлой пыльной зелени летом. Окраина Москвы.
Тухлые семидесятые. Синяя форма у мальчиков, чёрно-коричневая у девочек. Училки
в кримплене. Кино про красных партизан. Колбаса по два двадцать. Ежевечерняя
мелодия программы «Время». Бред собраний, сначала пионерских, потом
комсомольских. Дни рождения с непременным жирным тортом, жидким чаем и липким
лимонадом.
Так было устроено его зрение, что все уродливое
увеличивалось, наливалось ярчайшими красками, надолго застревало в памяти.
Окурок, размокший в унитазе школьного туалета. Раздавленный голубь на мостовой.
Соседка по парте, тайком поедающая собственные козявки. Хлопья перхоти на синем
сатиновом халате учителя труда. Глядя на любого человека, он видел не лицо, а
гаденькие подробности: какой-нибудь прыщ, бородавку, родинку или испорченный
зуб во рту.
Марк был ещё маленьким мальчиком, а уже отличался особенной,
изощрённой наблюдательностью. Ничто не ускользало от его внимательного взгляда.
Он замечал и сообщал товарищам, что учительница математики носит парик и рисует
брови черным карандашом. Что у директрисы волосатые кривые ноги и под
прозрачным капроном чулка получается лохматая воздушная прослойка. Что у
англичанки жирная кожа, а пионервожатая чем-то набивает свой лифчик; что
физкультурник пьёт и у него вставная челюсть.
Дома было ещё гаже, чем в школе. Психопатка мать, которую не
интересовало ничего, кроме чешского хрусталя, афганских ковров, своего
пищеварения и кровяного давления. Сентиментальна до соплей, но по сути
равнодушна и безжалостна. Рыдала перед телеэкраном, когда показывали фильмы про
войну и про любовь, и орала на собственного сына из-за пятна на рубашке или
разбитой тарелки. Отец, тихий, с кислым нездоровым запашком, с тремя
волосинами, прилипшими к бледной лысине.
Оскорбительно было иметь таких родителей, жить в такой
квартире, учиться в такой школе. Марк чувствовал себя чужаком, попавшим по
жестокому недоразумению в мир говорящих кукол и фанерных декораций. Он знал,
что достоин большего, и, если кто-то рядом имел больше, чем он, эта
несправедливость жгла ему душу.
Убогий советский ширпотреб давал богатую пищу для
переживаний. Любая импортная мелочь была посланием из другого мира, из
настоящей жизни, свободной и яркой. Пластинка жвачки, изящная подробная
моделька гоночного автомобиля, толстенная шариковая ручка с множеством разноцветных
стержней, джинсы, пусть даже индийские или польские.
