Я, кстати, часто думаю об этом. Особенно когда выхожу ночью
на балкон покурить. Так и тянет вниз, честное слово! Девятый этаж. Внизу голый
асфальт. Если сначала колеса, а потом прыжок, то вообще кайф. Несколько
мгновений абсолютного кайфа. Полет в невесомости.
Интересно, зачем я потащила Ника в клуб, на концерт? Тебе
правда интересно, мой дневник? Ну тогда слушай.
Во-первых, это оказался неплохой способ сачкануть, не
трахаться с ним той ночью. Вроде бы встретились, культурно пообщались, и ничего
не было.
Во-вторых, я хотела показать моему драгоценному V., что я не
такая маленькая бесполезная дурочка, как многие считают. У меня есть связи,
например знакомый итальянец, профессор, я могу через него сделать для V.
промоушен в Италии. Я вся из себя деловая, и толковая, даже могу стать для него
чем-то вроде продюсера.
Ник ни фига не понял и, кажется, разозлился. Стал читать мне
лекции, что опасно посещать такие места. Нудил всю дорогу. А я была даже рада.
Мне дико не хотелось после концерта V. залезать в койку с Ником.
Вообще, странно. Мне с обычными клиентами-старперами иногда
бывает легче, чем с Ником. Когда я поняла, что люблю V., и особенно когда
узнала, что беременна, Ник вдруг показался мне таким мерзким.
С клиентами всё ясно. Обслужила. Заработала. Гуд бай, детка.
А с Ником у нас как бы даже любовь. Конечно, бабки я из него тяну, я же не
совсем идиотка, чтобы спать с ним, стареньким, просто так, из сострадания.
Любой, самый вонючий клиент лучше Ника. Потому что не врёт.
Себе не врёт. Вот это главное. Платит за удовольствие и не изображает
возвышенную неземную любовь. Мухи отдельно, котлеты отдельно. А с Ником все
вместе. И мухи, и котлеты. Гадость. Но самое ужасное, что я тоже начинаю ему в
этом подыгрывать. Мне хочется играть в эту игру. Мне хочется верить, что
старик, с которым я сплю почти два года, действительно любит меня. На самом
деле наши отношения хуже воровства, грязнее любой грязи. Лучше обслужить десять
тупых грубых ублюдков, чем переспать с нежным утончённым Ником.
Ладно, все это бред, глупости. Ребёночек во мне, совсем ещё
маленький, ни в чём не виноват. Клянусь, учёный биоробот будет последним! Ика
говорит, среди импотентов больше всего садюг. Похоже на правду. И ещё, Ика
говорит, что, если мы с V. поженимся, я рискую повторить судьбу моей мамы.
Вокруг него крутится слишком много девиц, выбор огромный, постоянное искушение,
перед которым ни один мужик не устоит. Она считает, что я нужна V. только для
очередного скандала. Сожительство с малолеткой, да ещё дочерью заклятого врага
— это круто для жёлтой прессы. Якобы он использует меня для очередной
PR-кампании и бросит.
Бред, бред, бред! Ика просто завидует мне. У неё жизнь была
ещё хуже, чем у меня. Родителей убили у неё на глазах, она осталась одна в
десять лет, со злыдней тёткой, которая чуть не сделала её психом. Или, может,
даже и сделала, потому, что только сумасшедшая может любить Марка.
Он сволочь, мразь. Ей тошно от этой своей любви. Уйти ей
некуда, разве что назад, в Быково, уехать, к тётке. Ни денег, ни квартиры,
ничего у неё нет, поэтому в башке все сдвинуто, ни во что не верит, придумала
для меня и V. жуткое словечко — «сожительство».
У нас с V. пока нет никакого «сожительства». Мы спали только
четыре раза. Кстати, совсем другое дело, когда спишь с любимым человеком. Я
потом ходила вся такая нереальная, ещё немножко — и растворюсь в воздухе от
счастья. Мой V. гений, не только в поэзии, но и в жизни. Он единственный и
последний поэт. У меня мурашки по коже от его песен. Интересно, что будет,
когда он узнает о ребёнке? У него ведь нет детей. А ему, между прочим, уже за
сорок. Баб всяких было полно, однако ни одна от него не залетела. Значит, ни
одна не любила ни секунды. Залетают, когда любят.
Так классно держать это в тайне! Иногда мне кажется, что он,
мой ребёночек, моя тайна, потихоньку шевелится, двигает ручками, ножками.
Конечно, я знаю, ещё рано, он слишком маленький. Я люблю разговаривать с ним,
прикольно говорить не наружу, а внутрь. Снаружи все гнусь, грязь, чужой мир. А
внутри солнышко моё, сидит себе, и уютно ему, спокойно. Я уже знаю, что он
мальчик. Сейчас вот лягу спать, спою ему колыбельную песенку.
Борис Александрович перевернул очередную страницу, встал,
прошёлся по комнате.
«Когда мы встретились, Женя первым делом спросила, проверил
ли я сочинения. Теперь ясно, почему её это так беспокоило. Значит, все правда.
Я не обознался, — думал он, нервно расхаживая из угла в угол. — Что же мне
делать? Позвонить Жене, вернуть ей дневник, поговорить ещё раз? А Карина?
Неужели она знает? Или Женя полагается на её честность, на то, что подруга не
станет читать? Нет, дело не в честности. Карина близорука, она вряд ли сумеет
разобрать тут хотя бы несколько строк. Даже мне трудно. У меня слезятся глаза,
то ли от напряжения, то ли от жалости, не знаю».
И их глаза, набухшие от слёз,
Излились влагой, и она застыла,
И веки им обледенил мороз.
Строки из «Божественной комедии» вспыхнули в голове,
защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из
шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую
шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем
выветрился.
Читать осталось немного, всего пару страниц.
* * *
Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты,
покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в
Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по
специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протёртые
овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.
В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с
официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ёрзал, вздыхал, отворачивался,
делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который
совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину. Зацепа узнал
его, и он, вероятно, тоже узнал Зацепу. Не мудрено, они с Женей были
запоминающейся парой. Говорили между собой по-английски, хотя представлялись
итальянцами. Женя переходила на русский и забавлялась, изображая чудовищный
акцент, который Зацепе казался подозрительно карикатурным. Каждый раз он
вздрагивал, косился на официантов и продавцов.
Сейчас, сидя за столиком с Зоей Федоровной (за тем же столиком,
потому что другие были заняты), он старался не встречаться глазами с вежливым
холуём. Ему мерещилась наглая усмешка, его бросало в жар, он даже сходил в
туалет, умылся холодной водой, надеясь, что больше не покраснеет.
Принесли закуски. Зоя отправила в рот кусок паштета из
утиной печёнки, закрыла глаза, сказала:
