— Редькин ни малейшего раскаяния не испытывал. Был признан
вменяемым и задушен сокамерниками в Бутырке, — Оля оглядела притихших
студентов, — ну и хватит об этом.
— Он вам снится? — спросила девочка с красной чёлкой.
— Я сказала — хватит.
Редькин правда снился иногда Оле, в самых страшных кошмарах
возникала его самодовольная белозубая улыбка, здоровый румянец, ясные голубые
глаза.
У Карусельщика похожая улыбка, такие же белые зубы, красные
губы, такая же нежная кожа с лёгким румянцем и глаза такие же ясные, только не
голубые, а карие.
Думать о Карусельщике было противно. Главный просил показать
его студентам: такой любопытный, редкий случай, потеря автобиографической
памяти. Она не стала этого делать.
Она все старалась преодолеть личное отвращение, которое для
врача непозволительно. Старалась, но не могла. Его монологи отдавали вкрадчивой
гнильцой, глумливым высокомерием. Он издевался над ней, над стариком Никоновым,
так же, как, наверное, над всеми другими людьми в его другой, внешней жизни, от
которой спрятался сюда.
Его душат нереализованные амбиции. Он пытается стать
писателем. Но ничего, кроме порно, садо-мазо, у него не получается. Он может
писать только гадость. И пишет её, имеет свой сайт в Интернете.
«Стоп. Ты опять фантазируешь! Ты пока не знаешь, преступник
он или нет. Пока он всего лишь один из твоих больных».
На самом деле Оля не сомневалась, что Карусельщик
действительно болен, хотя вполне адаптирован социально, память в порядке,
интеллект достаточно высок. Но у него, бедняги, тяжёлая форма нравственной
идиотии. Патология, практически не описанная в советской психиатрии. У немецких
и австрийских классиков, у Крепелина, у Блейлера, кое-что об этом есть.
Нравственный идиот — человек, напрочь лишённый совести и
сострадания. Логичней было бы назвать его идиотом безнравственным. Такие крайне
редко попадают в тюрьмы и в дома скорби. Это вовсе не тип уголовного
преступника. Они слишком осторожны и хитры, чтобы пойти на прямое преступление.
Это тип искусителя. Из них получаются успешные чиновники, политики, особенно
преуспевают они в сфере торговли и рекламы. Они, как правило, неплохо
образованы, бывают обаятельными, светскими, милыми. Правда, безнравственный
идиот в чистом, классическом виде встречается крайне редко. В среднестатистическом
подлеце, взяточнике, мошеннике присутствуют некоторые элементы идиотии, в более
или менее мягком, размытом варианте. С возрастом, в зависимости от внешних
обстоятельств, от окружения, патология может прогрессировать, но возможна и
ремиссия.
«Ты полагаешь, Карусельщик ест младенцев? — спросила себя
Оля. — Может, он просто мошенник, авантюрист. Никакое не чудовище. Даже если он
кого-то и ест, то не в прямом, а в переносном смысле. И уж никак не младенцев.
Нет. Не младенцев. Детей постарше».
Глава двенадцатая
Борис Александрович распахнул окно. В голове все путалось.
Ветер зашуршал тетрадными страницами. Хлопнула дверь. От удара сорвалась с
полки тонкая медная фигурка Дон Кихота и больно задела плечо.
Тетрадка оказалась действительно точно такая же, в линейку,
сорок восемь листов, игрушечные медвежата на обложке. Не мудрено, что девочка
перепутала и сдала её вместо той, в которой было сочинение. Никогда, ни разу в
жизни, Борис Александрович не читал чужих дневников. Было сложно решиться, он
чувствовал себя почти вором.
Он открыл и тут же закрыл тетрадь, отправился на кухню,
включил чайник, присел на корточки перед холодильником. Заветренный кусок
«докторской», три яйца, сковородка, накрытая тарелкой. На сковородке гречневая
каша и полторы котлеты в сухарях, судя по запаху, недельной давности. Впервые
за эти дни он по-настоящему проголодался. Выкинул все со сковородки, вымыл её,
обжарил колбасу, залил яйцами. Пока готовил и ел, окончательно успокоился. Заварил
себе крепкий чай, отыскал высохшую половинку лимона. С дымящейся чашкой
вернулся в кабинет, открыл первую страницу. Глубоко вздохнул и даже
перекрестился.
Почерк был настолько корявый и неразборчивый, что пришлось
взять лупу.
Март, полночь.
Привет, мой новый дневник! Извини, что ты не такой красивый,
как предыдущий. Это маскировка. Раньше я писала в толстом ежедневнике. Но
однажды мама меня застукала, спросила, что это я пишу. Я сказала: так,
набрасываю план доклада по биологии. Ляпнула, что в голову пришло, и главное,
перевернула книжечку обложкой вверх. Мама, конечно, сразу напряглась. Стала
спрашивать, какая тема доклада. Я врала, врала, плела чего-то, но уже знала:
как только я уйду из дома, она устроит шмон, найдёт и прочитает. А там такое…
Ладно, там уже ни фига нет. Ежедневник я сожгла у папы в
камине. Никто не заметил. Потом долго ничего не писала. Это, правда, дико
стремно. Я знаю, мама бы многое отдала, чтобы прочитать мой дневник. Её в
последнее время все во мне напрягает. Она даже на курсы психологов ходит, чтобы
разобраться во мне. Бедная, глупая моя мамочка! Вот сейчас я пишу спокойно.
Если зайдёт и увидит обычную школьную тетрадь, у неё никаких вопросов не
возникнет. Что я пишу? Черновик сочинения. К тому же у меня почерк непонятный,
как будто это шифровка. А у мамы зрение плохое.
Правда, что я пишу и зачем? Почему не могу не писать? Ведь
знаю, как это опасно. Мне надо с кем-то поделиться, хотя бы с тобой, мой
дневник. Ты просто бумага, а все равно легче. Так вот, мой сладкий, я, кажется,
по уши влюбилась. Смешно, да? Ха-ха! Вчера Марк сказал, что на меня запал
очередной старый пердун. Оплатил вперёд сразу два свидания, причём именно со
мной, только со мной. Я сказала, что больше не могу, хочу отдохнуть, плохо себя
чувствую. Марк сказал: ладно, этого обслужишь и отдыхай. Марк вообще вдруг
разговорился. Не знаю, что на него нашло? Наверное, почувствовал, что я хочу
слинять, уйти из бизнеса. Или Ика проболталась? В общем, Марк смотрит на меня,
словно впервые увидел, и говорит, так задумчиво, с улыбочкой: «Возможно, он
тебя убьёт. Но бить не будет. Гарантирую. Они все психи, но не садисты».
Я говорю: «Ну прикольно! Спасибо, дорогой, утешил! Психи, но
не садисты! Весело, блин! А как же твой любимый маркиз де Сад?»
Он: «Брось, де Сад ничего такого не делал. Бил дворовых
девок плетью, но животы никому не вспарывал. Только сочинял».
Я: «А какого хрена он сочинял такое?»
Он: «Ему очень хотелось».
Я: «Чего? Сочинять или делать?»
Он: «Сочинять, конечно. Де Сад великий писатель, но не
маньяк. Маньяки если что и пишут, то очень возвышенно. Стихи патриотические,
например».
Тут Ика заржала, как безумная. А мне не смешно. Мне вдруг
стало страшно. Жутко не хотелось ехать к этому новому старперу. Я люблю V., я
точно его люблю. И ребёнок его. С другими я предохранялась, с ним нет. Никто не
знает о ребёнке. Представляю, что будет с мамой, когда у меня начнёт расти
пузо. Папа, наверное, вообще сойдёт с ума. Он V. ненавидит. Они враги на всю
жизнь.
