Сейчас они идеальная пара, два старика, которые существуют
как единый организм. Когда у мамы болят ноги, папа прихрамывает, когда у папы
поднимается давление, у мамы стучит в висках. Что там за страсти кипели, кто
кому врал, уже не имеет значения.
Оле в её двадцать лет не стоило так буквально понимать
мамины слова, принимать их за истину в последней инстанции и строить свою
собственную жизнь по бессмысленной ханжеской формуле «долг превыше всего».
Теперь винить остаётся только себя. Мама не принуждала её балансировать на
канате, совсем наоборот, звала спуститься на ровную твёрдую землю.
* * *
Это был какой-то особенный, инфернальный страх. Маленький
призрак не то чтобы являлся Борису Александровичу, он просто не исчезал, он был
соткан из сердечной боли и мёртвого воздуха, который застревает в горле при
астматическом приступе.
Старый учитель бродил по квартире, пил холодную воду из
чайника. Пробовал читать, но строчки плыли перед глазами.
Ну были же на его учительском веку тяжёлые и даже страшные
дети. Воры, наркоманы, проститутки, доносчики, наглые ледяные подлецы. Он
справлялся. Он декламировал про себя Пушкина и Тютчева. Он искал помощи у
Толстого и Достоевского. Что же теперь?
Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый
педофил!
Борис Александрович включил компьютер, чтобы опять найти
рекламу детского порно. Зашёл на сайт Молоха, но кроме рассказов, там ничего не
было. Шарил мышью по разным значкам, нажимал кнопки. Ничего. В первый раз он
наткнулся на кадры из фильмов в результате какой-то случайной комбинации.
Повторить не удавалось.
Теперь он почти не сомневался, что ошибся, и нелепо, страшно
виноват перед Женей Качаловой. Он виноват, а она права в своей злой агрессии.
Как же такое могло произойти с ним, опытнейшим педагогом, знатоком детской
психологии?
Перед рассветом сквозь слои тяжёлого химического сна
просочилось прозрачное детское лицо в обрамлении каштановых косичек. Блестели
зубы и глаза, тихий смех отдавался эхом во мраке. Маленький призрак смеялся над
старым учителем.
Звонок будильника в семь часов был очевидным спасением.
Борис Александрович уцепился за этот живой резкий звук, и по нему, как по
канату, стал карабкаться вверх, к реальности ледяного тёмного утра.
В комнате было холодно. Он спал при открытом окне. Обычно
холод бодрил, но на этот раз напугал, показался могильным. С фотографии на
письменном столе улыбались маленькие внучки. Свет лампы отражался в стекле, и
между лицами двух девочек возникло третье. Борис Александрович погасил лампу,
повернул фотографию к стене, отправился в душ. Пока он мылся, брился, пил чай,
маленький призрак не оставлял его.
— Разве я в чём-то виноват? — прошептал Борис Александрович,
обращаясь к рисунку на фарфоровой сахарнице.
Ангелоподобная немецкая девочка в розовом платье бежала по
дорожке между розовыми кустами. Длинные каштановые локоны развевались на ветру.
Обычно голова девочки была повёрнута чуть влево и вверх. Девочка смотрела на
птичку, присевшую на куст. Сейчас она забыла о птичке, повернула лицо к Борису
Александровичу и смеялась. Он отчётливо услышал тонкий серебряный звук, но
вовремя сообразил, что это всего лишь ложка упала на пол.
Сахарница была от старинного саксонского сервиза.
Сохранилось ещё три чашки с блюдцами и молочник. На каждом предмете всё та же
девочка, прелестная Гретхен лет двенадцати.
Осенью, когда ничего ещё не произошло, он заметил, что
сервизная Гретхен похожа на Женю Качалову. Девочка приходила к нему домой
несколько раз на дополнительные занятия по русскому языку, вместе с другими
детьми. Обычная девочка. Разве что слишком маленькая и худенькая для своего
возраста и очень хорошенькая, как рождественский ангелок со старинной открытки.
Даже дурацкие косички-дреды не портили её.
В сентябре, взяв очередной восьмой класс, Борис
Александрович сразу проверял уровень детей по собственной тройной системе: диктант,
изложение, сочинение. Самых слабых подтягивал, занимался с ними дополнительно,
у себя дома. Когда-то, в советское время, денег за это не брал. Сейчас
приходилось. Во-первых, учительской зарплаты с трудом хватало на жизнь,
во-вторых, все коллеги стали брать, школа приобрела статус элитарной,
престижной, родители учеников имели возможность платить.
Борис Александрович мог справиться даже с самыми сложными
случаями безграмотности. От десяти до пятидесяти ошибок на страницу текста.
Сочинение с такой орфографией и пунктуацией при поступлении в институт —
«волчий билет». Никакие взятки не помогут, если столько ошибок.
— Вы знаете, кто мой папа? — спросила Женя Качалова на
первом занятии.
Борис Александрович знал, учительницы просветили его. Бедная
девочка делала надменные глаза и выпячивала нижнюю губу, когда говорила о своём
папе. Точно такое выражение лица было у неё, когда он видел её в последний раз.
Вы знаете, кто мой папа? Он вас уничтожит!
Больше всего он боялся увидеть Женю Качалову в понедельник
утром в школе. Не маленького призрака, а живую девочку.
Но она не пришла.
* * *
Перед тем как исчезнуть, Марк на всякий случай обновил свой
сайт, вычистил его, убрал все картинки, оставил только тексты. Он отдавал себе
отчёт, что в последнее время слишком обнаглел, стал размещать фотографии и
клипы, на которых отчётливо видны лица мальчиков и девочек. Конечно, такая
реклама более эффективна, но и опасность возрастает в сто раз. Кстати,
возможно, слежка как-то связана с этим.
Покидая одну из съёмных квартир, он нарочно оделся в старое
барахло, не взял с собой ни документов, ни мобильного телефона. На одёжном
развале неподалёку от метро купил дешёвую фланелевую рубашку, джинсовую куртку
на тёплой подкладке, дурацкую вязаную шапку и шарф. Стал искать приличный
платный сортир, чтобы переодеться. К уличным кабинкам с биотуалетами, которые
называют «исповедальни», он даже приблизиться не мог, сразу начинало тошнить от
вони.
Он бродил с пакетом дешёвых шмоток и уговаривал себя не
поддаваться панике. Совсем не обязательно, что именно сейчас кто-то идёт за
ним. Возможно, все это вообще плод его богатой фантазии. Просто надо
подстраховаться, на всякий случай. Раствориться в толпе без остатка.
Проплутав ещё часа полтора, он решился нырнуть в
парикмахерскую. Пока молчаливая мрачная девушка обрабатывала его, он то и дело
косился на стеклянную стену. Там, снаружи, топтался человек-бутерброд, живая
реклама ювелирного магазина с бешеными скидками. Все остальные люди проходили
мимо.
Поднявшись из кресла с обритым лицом и лысым черепом, он
расплатился и спросил у мрачной девушки, где туалет. Ему показалось, что за
стеклом, рядом с ювелирным «бутербродом», застрял ещё кто-то. Темнело, и кто
именно там стоит, он разглядеть не сумел. Рванул в сортир, быстро переоделся,
при этом руки его так тряслись, что он с трудом попадал в рукава.
