— Нет. Это невозможно. Так не бывает.
— Разве? — Ведущий нервно засмеялся. — А как же история с
калининградским моралистом, который убивал проституток? Гущенко обратился к
нему с экрана областного телевидения, и он практически признался в убийствах, в
прямом эфире. Помните?
— Конечно, помню. Но в случае с Молохом такой вариант
исключён. К тому же я — не Гущенко.
— В котором часу и куда прислать машину?
— В девять.
— Домой или в клинику?
— В клинику. Я сейчас работаю…
— Мы знаем, где вы работаете. Ровно в девять машина будет
вас ждать у будки охраны.
«Ну вот и все, — Оля глубоко вздохнула и убрала телефон в
карман, — теперь я в игре».
Телевизионщики умеют уговаривать. Но дело вовсе не в этом.
Оля уже поняла, что не успокоится, пока не будет пойман Молох. Её выступление —
первый ход. Второй — Карусельщик. Передача выходит раз в неделю. В следующей
программе можно будет показать его. Третий — Давыдово. Она давно хотела
съездить туда. Но не решалась. Никто, кроме неё, не видел сходства между
Молохом и Давыдовским душителем. Ей надоело слышать, что она фантазирует,
слишком доверяет своей интуиции и нескромно преувеличивает свои аналитические
возможности. В группе Гущенко было принято отчитываться за каждый свой шаг, все
идеи и версии обсуждались коллективно. Она не могла отправиться в маленький
подмосковный город по-тихому, не посоветовавшись с Кириллом Петровичем. А он
считал её идею о сходстве почерков и о том, что убийца слепых сирот вовсе не
Пьяных, полнейшим бредом.
Телефон опять зазвонил, когда Оля поднималась по лестнице в
своё отделение.
— Что у тебя с голосом? — спросила мама.
— Все нормально.
— Не ври. Я слышу, ты сипишь. Надеюсь, ты не ходишь в такой
холод с непокрытой головой?
— Нет, мамочка. Я хожу в шапке.
— То есть ты хочешь сказать, что не простужена?
— Нет, конечно.
— Значит, ты устала и не выспалась. Да, кстати, я видела
сегодня утром по телевизору твоего Соловьёва. Он стал совсем седой. Надеюсь, ты
не собираешься подключаться?
— К чему, мамочка?
— Не придуривайся. Ты прекрасно меня поняла. Оля, не
вздумай! Ты слышишь?
«Вот так, — усмехнулась про себя доктор Филиппова, — даже
моей маме ясно, что девочку убил Молох, даже ей. Впрочем, моей маме всегда всё
ясно».
— Мама, ты же не смотришь криминальные новости.
— Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждали
прогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.
— Здравствуй, дочь! — торжественно вступил папа через
параллельную трубку. — Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматься
этим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится за
маньяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, у
тебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права,
дочь! Слышишь меня? — Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучал
мамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»
— Не понимаю, что вы оба на меня набросились? — перебила
Оля. — Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.
— Что, и Соловьёв не звонил? — удивлённо спросил папа.
— Нет.
— Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? —
поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.
— Не знаю.
Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось,
что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы.
В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.
Мама была красавица, папа наоборот. В результате получилась
Оля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можно
спокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли,
что она похожа на маму. Недоброжелательные — что вылитый папа.
От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсем
рыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы — белая, чувствительная к солнцу
кожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получились
мамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делали
взгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин,
то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой,
золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению,
достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать и
выравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией.
Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянные
хлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»
Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебя
люблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска не
осталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянно
шутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорных
положительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Оля
вздрагивала, как будто её било током.
На самом деле мама много лет любила другого человека, они
работали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть,
настоящая женская жизнь, а с папой — ответственность, чувство долга,
подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками и
транспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слава
верным любящим жёнам!», «Долг превыше всего!».
Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи не
собирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разными
другими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцев
женского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мама
любила, а папу, хорошего, — нет.
Оля, когда училась в институте, проходила практику в
клинике, где работала мама. Там ей все рассказала по секрету одна из
операционных сестёр. Оля не поверила, думала, сплетни.
Хирург умер три года назад. Мама страшно плакала и сразу
как-то вся сникла, постарела. Папа не сомневался, что она плачет по коллеге, с
которым столько лет проработала бок о бок у операционного стола, и очень ей
сочувствовал, вместе с ней отправился на похороны, на поминки.
Папа был неумный, нудный, но добрый и порядочный человек.
Категорический оптимист и однолюб. Работал инженером в НИИ медицинского
оборудования. Вёл здоровый образ жизни, никогда не пил и не курил. Кеды, лыжи,
песни у костра под гитару. Маму обожал. Видел и слышал только её. Он всю жизнь
продолжал шутить и не замечал, что никто, кроме мамы, никогда не смеётся его
шуткам.
