— У детей энергия чистая, здоровая, — говорил он доктору
Филипповой, — римские императоры были не дураки, когда принимали утром натощак
порцию свежей детской крови, смешанной с грудным молоком.
Оля вынуждена была его слушать. Она сама выбрала такую
работу. Профессор Гущенко никого силой в свою экспериментальную группу не
тянул. Каждому предлагал хорошо подумать, прежде чем давать согласие. Педофил
К. представлял собой отличный материал для исследования. Оля записывала его
монологи на диктофон. Поскольку во время следственных экспериментов он
становился особенно разговорчивым, она ездила вместе с группой, постоянно была
рядом с чудовищем.
К. охотился за детьми в Подмосковье, в радиусе шестидесяти
километров от кольцевой дороги. На охоту выходил в июне. Выбирал деревни,
посёлки городского типа, самые бедные, где жили семьи беженцев и дети бегали
без присмотра. Действовал расчётливо и осторожно. Изучал заранее место будущего
преступления, продумывал каждую мелочь. Насиловал и убивал на природе, в лесу.
Никогда не появлялся дважды в одном месте.
Во время первого следственного эксперимента Оля заметила,
что чудовище, пристёгнутое наручником к оперативнику, держит свободную руку на
ширинке. Говорит и мастурбирует. Она долго сдерживалась, а потом отбежала к
кустам, и её вывернуло наизнанку.
— Ничего, бывает, — утешил её пожилой судебный медик,
похлопал по спине, протянул пачку влажных салфеток и бутылку воды.
До сегодняшнего утра Оля не сомневалась, что никогда не
вернётся к этому кошмару, и больше всего на свете хотела забыть. Она ушла из
судебной психиатрии и думала, что навсегда.
— Ты не прячешь трупы, но и не выставляешь их напоказ. Бросаешь
там, где тебе удобно. Не режешь, не поедаешь куски плоти. Твой кайф — не боль и
даже не совокупление. Тебе нужен ритуал и близкий контакт с жертвой в момент
агонии. Ты оглушаешь жертву ударом в затылок, раздеваешь, душишь руками,
срезаешь прядь волос на память, а потом обливаешь маслом и больше не
прикасаешься к телу. Нигде, ни на одежде, ни на коже трупов, ты не оставляешь
следов. Ты почти спокоен. Мозги твои работают чётко. У тебя припасён фонарь или
даже очки ночного видения. Ты убиваешь глубокой ночью, в лесу, в темноте. Да, я
почти уверена, ты имеешь очки ночного видения. Свет фонарика, мелькающий в
лесу, кто-то может заметить с шоссе. Единственное, что ты позволяешь себе, —
топтать и ломать кусты, пинать ногами стволы деревьев. Несколько минут дикого
буйства. Что это? Злоба? Радость? Выхлоп энергии, которая переполняет тебя
сразу после убийства? Или приступ отчаяния оттого, что ты не можешь обуздать
свою жажду и опять делаешь это? В который раз? Ты убивал и раньше. Ты
переступил черту очень давно, много лет назад. Была самая первая жертва,
девочка, твоя ровесница или моложе. С ней ты впервые осознал свою страшную,
непоправимую мужскую ущербность. Наверное, она смеялась над тобой, и ты не
выдержал. Никто тебя, хорошего мальчика, ни в чём не заподозрил, но ты пережил
жуткий страх, ты целую бурю пережил один и никому не мог рассказать об этом.
Потом ты учился, работал, внешне ты был спокоен, успешен. Но оставался
совершенно одиноким человеком, таким одиноким, что создал своё второе «я». Ты
существуешь в двух лицах, живёшь двумя жизнями. Возможно, в своей внешней,
дневной жизни ты очень смутно помнишь, что было ночью, и не отличаешь сна от
яви. В той, другой реальности всё перевёрнуто с ног на голову. Свет кажется
тьмой, тьма — светом. Твой личный антимир. Там ты убиваешь и уверен, что
делаешь благое дело. Здесь ты виртуозно заметаешь следы и продолжаешь жить как
добропорядочный гражданин, уважаемый член общества.
— Филиппова, ты чего? — На лестничной площадке перед дверью
отделения курила её бывшая сокурсница Лида Пятакова. Полтора года назад именно
она убедила Олю перейти на работу в эту клинику из Института судебной
психиатрии.
Лида заведовала женским отделением, активно занималась
частной практикой и прилично зарабатывала на этом. Она считала, что должность в
клинике нужна только для статуса и не надо здесь особенно надрываться. Денег
всё равно не платят.
В юности она была полненькой тихой брюнеткой из Саратовской
области, а сейчас превратилась в поджарую шумную блондинку, москвичку,
владелицу двухкомнатной квартиры в центре. За двадцать лет сменила пять мужей,
не родила ни одного ребёнка, отлично выглядела и уверяла, что совершенно
счастлива.
— Ну, с тобой все в порядке? — Она окинула Олю строгим
оценивающим взглядом. — Ты какая-то пришибленная. Слушай, тут девочка после
суицида, энергию тянет, ужас. Я не могу с ней разговаривать, у меня сейчас
сопротивляемость на нуле. А ты нейтрал, тебе это не страшно.
Лида в последнее время слегка помешалась на
биоэнергетической теории, делила людей на нейтралов, доноров и вампиров. Себя
по какой-то сложной системе тестов причислила к донорам и, если больной казался
ей вампиром, делала всё возможное, чтобы передать его другому врачу. Олю она
считала образцом нейтральности, поскольку более вампирского контингента, чем
маньяки, не существует, и если за пять лет работы с ними доктор Филиппова не
умерла, значит, она непробиваемая.
— Оля, ты меня слышишь? Ты девочку посмотришь или нет?
— Посмотрю, так и быть.
— Ты чудо, Филиппова! Ты ангел!
* * *
Валерия Качалова следователь Соловьёв нашёл в ресторане
«Голливуд», где певец обедал со своим продюсером. Дима ничего не стал сообщать
по телефону, просто представился и сказал, что нужно срочно встретиться.
В ресторане было пусто и уютно. Наигрывал старый джаз. Со
стен улыбались звезды Голливуда. Пахло пряностями и жареным луком. Заняты были
всего два столика. За одним обедали три строгие холёные дамы средних лет, за
другим двое мужчин. Крупный, полный, с жёлтыми зализанными волосами и маленьким
хвостиком на затылке, ел суп. Худой, сгорбленный, с жидкими длинными патлами до
плеч, грыз жареного цыплёнка. Соловьёв не сразу узнал в этом втором, пожилом и
жалком, знаменитого Валерия Качалова.
— Вы следователь? Откуда у вас номер моего мобильного? Ах,
ну да, понятно. Что всё-таки случилось? — спросил певец, едва Соловьёв подошёл
к столу. Он так сипел, что было странно — как же он поёт на сцене?
Толстяк забыл про суп, расплылся в улыбке, встал, отодвинул
стул для Соловьёва.
— Присаживайтесь. Что вам заказать? Меня зовут Михаил, я
Валерин продюсер. А вы, если я правильно расслышал, Дмитрий. Можно без
отчества? Тут, знаете, замечательные бифштексы с кровью. Очень рекомендую. Или,
если вы предпочитаете рыбу, есть наша родная сёмужка. В меню, правда, они обозвали
её сальмон по-лос-анджелесски, но суть не меняется.
Продюсер болтал без передышки. У него был резкий противный
фальцет.
— Заткнись, будь так любезен, — попросил певец, — дай
человеку сказать, что случилось?
