У маленькой девочки, которая сидит за четвёртой партой у
окна, вовсе не узор, а глумливое чудище скалится сквозь невинное розовое
кружево счастливого детства.
«Что, если это чудище сожрёт ребёнка? Я буду виноват. Я, а
не порнограф Марк Молох. Я знал и не помог. Струсил. Не захотел пачкаться».
Второй вариант — связаться с милицией. Он даже нашёл в
записной книжке телефон одного из своих бывших учеников, который служил в МВД и
вроде бы стал майором. Но позвонить не решился. Испугался, что дело получит
огласку, девочку выгонят из школы. Позор, пятно на всю жизнь. И опять он будет
виноват. К тому же он не верил милиции. Трудно представить, что они не знают о
существовании этой мерзости в паутине. А если знают, почему ничего не делают?
Не могут? Не хотят? Получают свою долю от грязного бизнеса?
Второй вариант отпадал.
Оставался ещё третий — поговорить с мамой Жени. Борис
Александрович оставил это про запас и решил сначала поговорить с девочкой. Она
сидела на уроке бледная, тихая, у неё были красные воспалённые глаза, лицо
осунулось, и он решил, что от слёз. Ему хотелось утешить её, погладить по
голове. У него сердце сжималось от жалости. Кто же, если не он, старый учитель,
поможет ей? Ему ведь и раньше приходилось помогать ученикам. Это его работа,
это главное его назначение в жизни.
Был мальчик, которого Борис Александрович поймал на
воровстве в раздевалке. Не стал уличать, не поднял скандала, не донёс директору.
Просто поговорил. Объяснил. Нашёл какие-то правильные слова. И ребёнок понял.
Никогда это больше не повторялось.
Была девочка, которая состояла на учёте в районном отделении
милиции как малолетняя проститутка. Её хотели выгнать из школы. Борис Александрович
отстоял её, узнал, что в семье кошмар, что отчим насилует её с семи лет, мать
спивается. Но нашлась тётка, сестра матери, взяла девочку к себе. Отчима
посадили, мать отправили на принудительное лечение. Девочка стала хорошо
учиться, выросла нормальным человеком.
Конечно, далеко не всем трудным детям удавалось помочь. Был
среди учеников обязательный процент «производственного брака», как выражалась
директриса. Воры, наркоманы, проститутки. Но всегда, даже в самых безнадёжных
случаях, Борис Александрович пытался спасти. Хотя бы пытался. Давал шанс.
— Женя, мне надо с тобой поговорить.
— Да, Борис Александрович. Я вас слушаю.
— Не здесь, не сейчас.
Она слегка удивилась, кажется, испугалась, когда он подошёл
к ней после урока.
— Что, на педсовете опять обсуждали мою причёску? Но я
объясняла, пока новые волосы не отрастут, сделать ничего нельзя, только наголо
постричься. Надеюсь, меня не заставят ходить лысой?
— Нет. Дело не в причёске.
— А в чём?
— Я сказал: не здесь и не сейчас.
Она смотрела на него снизу вверх. Он видел тонкие белые
проборы между дурацкими косичками, чистый выпуклый лоб, чёрные, словно
колонковой кистью нарисованные брови. Голубые глаза странно, остро блеснули.
Как будто она вдруг уличила его в чём-то тайном и стыдном. Или просто
показалось? Он нервничал.
— Ну вы хотя бы намекните, что случилось?
— Ты часто пропускаешь занятия. — Он хрипло, фальшиво
откашлялся и пожалел, что не выбрал первый, самый разумный вариант.
— Я болею. У меня хронический бронхит. Есть справки от
врача.
От её тона, от жёсткого немигающего взгляда исподлобья его
зазнобило. Он кожей почувствовал холод, который излучали детские невинные
глаза.
«Остановись, пока не поздно! Куда ты лезешь, старый дурак?»
— шептала слабенькая интуиция.
«Не будь трусом! Это твой долг, профессиональный и
человеческий», — грозно наставляла совесть.
Или, может, это были какие-то другие голоса? В самом деле,
откуда человеку знать, кто они и зачем, все эти странные внутренние ораторы,
бестелесные, но иногда весьма убедительные?
— Женя, у тебя нет бронхита. Справки липовые. Ты пропускаешь
не из-за болезни. Вот об этом я и хочу с тобой поговорить. Номер твоего мобильного
не изменился? Нет? Ну и отлично. Я позвоню тебе, мы встретимся где-нибудь.
Она ничего не ответила, только кивнула.
Он ушёл. Слишком поспешно, как будто сбежал. Споткнулся,
выронил папку, прижатую локтем к боку. Листочки с изложениями девятого «А» рассыпались
по жёлтому паркету. Хорошо, что сам не растянулся. Вот была бы потеха! Пожилой
учитель падает на ровном месте, комично взмахивает руками, брыкает ногами,
показывая дешёвые носки и безволосые, белые, как варёная курятина, икры.
— Что с вами, Борис Александрович? Вам помочь?
Рядом, как назло, оказалась завуч старших классов Алла
Геннадьевна. Она считала, что Родецкий метит на её место, и постоянно намекала
на его возраст. А на последнем педсовете подняла вопрос о том, что некоторым
заслуженным и уважаемым коллегам пора думать о пенсии.
— Вы такой красный, тяжело дышите. Вам нехорошо?
Она помогла собрать рассыпанные листки. Он поблагодарил,
поправил пиджак и увидел, как в дальнем конце коридора, в толпе детей,
мелькнули каштановые косички.
* * *
«Это, конечно, не альпийский курорт, но недельку здесь
вполне можно продержаться», — размышлял неизвестный больной, которого прозвали
Карусельщиком.
Его устраивала такая кличка. Он чувствовал себя почти
невидимкой. Анонимность бодрила. Вряд ли он решился бы так лихо трепать языком
в кабинете доктора Филипповой, если бы ей было известно его имя. Впрочем, он
прекрасно понимал, что куражился скорее от страха, чем от прилива бодрости.
Вроде как заговаривал зубы, не только доктору, но и себе, своей панике, от
которой устал безмерно.
В палату заглянула сестра и позвала:
— Марик! Эй, хватит фокусничать, что ты здесь цирк
устраиваешь?
Неизвестный больной вздрогнул, спустил ноги с койки,
уставился на сестру. Она смотрела мимо него. Он проследил её взгляд и увидел,
как из-под койки вылезает обритый наголо женоподобный юноша в майке, широких
сатиновых трусах в цветочек и на четвереньках, гавкая, виляя задом, словно в
трусах у него собачий хвост, направляется к сестре.
«Вот, оказывается, тёзка. Пустячок, а приятно. Если бы она
знала, что я Марк, я бы у неё тоже стал Мариком. Звучит отвратительно. Ещё хуже
— Морковка. Был у нас в классе Ваня Марков. Его все называли Морковкой.
Гаденький такой, забитый, несчастный. Мне иногда снилось, что я — это он. Я просыпался
в холодном поту и бежал к зеркалу, убедиться, что я — это я, а не Морковка. Он
сидел за соседней партой, и я боялся на него смотреть. Боялся заразиться его
сутулостью, прыщами, убожеством. Ну да чёрт с ним. Я ведь ничего не помню. Где
и от кого родился, в какой учился школе, в какой потом поступил институт. Я
аноним, невидимка. Моё прошлое, моя биография — это дико скучно. Зато моё
настоящее — это весело. Мне классно здесь и сейчас. Особенно прикольно общаться
с фрау доктор. Вчера я попытался растопить её ледяное медицинское сердце, хотел
понравиться этой суке, заинтересовать её, расшевелить. Но вряд ли получилось.
Придётся попробовать ещё раз. Я завишу от неё. Предложить денег не могу, для
этого надо раскрыться. Трахнуть тоже не могу. Неподходящие условия. Впрочем,
это как посмотреть. У неё отдельный кабинет, она задерживается до позднего
вечера, работает в выходные. Значит, есть проблемы дома. Муж надоел, или она
ему надоела. Врачиха в психушке — неплохой вариант. Во всяком случае, нечто
новое. Улетный экстрим. Она вполне ещё аппетитная телка. Сиськи, попка, все на
месте, все натуральное, маленькое, сладенькое. И не подумаешь, что доктор
наук».
