— Неужели он решился бы шантажировать всех этих генералов,
депутатов?
— Нет, — Дима усмехнулся, — он снимал их для истории.
Знаешь, я дядю Мотю все равно достану.
— Брось. Его тебе не отдадут. Таких, как он, не судят. В
крайнем случае, их тихо убивают.
— Я попробую подцепить его на киллере.
— Подумай об этой девочке, Ике. Если ты покусишься на Гроша,
ты её подставишь. Она свидетельница. Не делай этого, Дима. Уверяю тебя, они его
сами уберут. Начнётся предвыборная кампания, там, в этой фильмотеке, столько
всего интересного с политической точки зрения, ой, они друг другу глотки
перегрызут.
— Оля, Оленька, я жутко по тебе соскучился, — вдруг сказал
он, так быстро и тихо, словно не хотел, чтобы она услышала.
Она вздрогнула. Она, конечно, услышала, и глаза у неё стали
испуганные, умоляющие.
— Димка, не надо, пожалуйста.
— Почему?
— Ты знаешь, почему. У тебя Любочка, у меня Саня, дети.
— Любочка? — он улыбнулся и покачал головой. — Уже всё
кончилось, да, в общем, и не начиналось. Я один. Никого, кроме тебя, нет.
Когда-то Филиппов тебя увёл у меня, теперь моя очередь. Можешь ничего не
отвечать. Просто ставлю тебя в известность.
— Дима, зачем тебе старая нудная тётка с двумя балованными
детьми, у которых начинается переходный возраст?
— Мы это больше не обсуждаем. Не время и не место.
— Ты сам начал.
— Да, правда. — Он встал, прошёлся по кабинету. — Я не могу
без тебя, я постоянно думаю о тебе, иногда мне кажется, что я тебя ненавижу, ты
убежала тогда, помнишь? Мы встретились у тебя во дворе, за неделю до твоей
свадьбы идиотской, шёл дождь, как сейчас, но только тёплый, июльский. Мы с
тобой целовались, а потом ты убежала. Никогда тебя не прощу. И себя не прощу.
Надо было догнать. Вот и догоняю, как дурак, все эти двадцать лет. Ты
понимаешь, что сломала жизнь, и мне и себе? Твой Филиппов ревнует, и правильно
делает. Я точно уведу тебя. Все. Прости, Оленька, не знаю, что на меня нашло.
Пока Дима говорил, он ни разу не взглянул на неё, он стоял у
окна, смотрел на дождь. Когда он замолчал, она уже не сидела в кресле, а стояла
рядом с ним. Он обнял её, прижал к себе, зарылся лицом в её волосы.
— Нет, Димка, нет, мы целоваться не будем, — шептала она, —
перестань, двадцать лет назад это плохо кончилось. Ни за что не буду с тобой
целоваться, у тебя в кабинете точно, не буду. Телефон, Димка! Ты что, не слышишь?
Звонили из прокуратуры. Приятный женский голос сообщил, что
завтра к девяти утра Соловьёв должен явиться к заместителю генерального
прокурора.
— Вас просили захватить диск, вы знаете, какой, — сказала
вежливая секретарша, — всего доброго.
— Оба-на! — весело произнёс Дима, положив трубку. — Ты
права, здесь нам целоваться не дадут. И, в общем, они правы.
— Тебя вызывают на ковёр?
— А как же! Заместитель генерального прокурора.
— Ой. — Оля поморщилась. — Это такой жирный-жирный,
басовитый, постоянно в телевизоре торчит, на пресс-конференциях и ток-шоу?
— Мг-м. Он самый.
— Истерик. Демонстрирует искрение бурные эмоции, но внутри
холодный, расчётливый и жутко трусливый. Лжёт легко, не краснея, как все
истерики. Не выносит возражений и критики.
— Откуда ты знаешь? — удивился Дима.
— Профессия, — Оля усмехнулась, — иногда самой страшно. Будь
с ним осторожней.
— Ладно. — Дима включил компьютер, и, как фокусник, достал
непонятно, откуда, маленький бумажный конверт. — Ты готова посмотреть на
Молоха?
Оля застыла, вытянулась в струнку и даже побледнела.
— Димка, что же ты молчал? Он что, здесь, на этом диске? Вот
прямо на диске? Молох?
— Подожди, не нервничай, может, мы там ничего не сумеем
разглядеть. И учти, зрелище не из приятных. Он там с девочкой. С Женей
Качаловой.
Человек, запечатлённый скрытой видеокамерой, был отлично
сложен. Высокий, широкоплечий, мускулистый. Жилистая крепкая шея, все тело
покрыто обильной седой шерстью.
— Смотри, — сказал Дима, — ты была права. Он практически
кастрат. Что это, как ты думаешь? Какая-то генетическая болезнь? Или травма?
— На травму не похоже. Да и как ты себе это представляешь?
Неудачное обрезание? Или дверью защемили? Нет, это, видимо, врождённая
патология, недоразвитие. Такое изредка случается с мальчиками, почему, никто не
знает. Но, как правило, при этом бывает нарушен гормональный фон. А Молох
выглядит полноценным мужчиной. Возможно, это ХУУ-синдром, то есть наличие одной
лишней мужской хромосомы. Больные отличаются высоким ростом, волосатостью,
агрессивностью. Хотя они обычно отстают в умственном развитии. Про Молоха этого
никак не скажешь. В любом случае, теперь ясно, почему он свихнулся. Дико хочет,
но не может. И так всю жизнь.
Голос у Оли вдруг стал какой-то замороженный. Дима ждал, что
сейчас она попросит выключить компьютер. Зрелище, правда, было чудовищное.
Лицо, замазанное коричневыми и зелёными разводами, узнать всё равно невозможно.
Женя, ещё живая, но уже обречённая. Страх и отвращение в её глазах. Руки убийцы
на её теле. Странные, низкие скрипучие звуки, которые он издаёт.
— Ладно, зато теперь мы знаем его «особую примету», — сказал
Дима.
— Да, но, чтобы найти его по этой примете, надо со всех
снимать штаны. — Оля закурила. — Ты можешь остановить вот этот кадр? Так.
Теперь попробуй увеличить.
На экране была видна спина и голова Молоха.
— Что именно?
— Голову. Затылок. Хорошо. Немного назад. Все. Стоп.
— Что? Скажи? — Дима смотрел то на неё, то на экран.
Оля молчала минуту, Дима заметил, как дрожат её ресницы и
слегка шевелятся губы.
— Не бормочи, скажи, что ты там увидела, Оля?
Она загасила сигарету, встала, отошла к открытому окну,
жадно втянула влажный вечерний воздух.
— Нет. Невозможно.
— Что ты сказала?
— Ничего, Димка, ничего. Просто померещилось.
* * *
Из-под колёс летели брызги. Дождь заливал ветровое стекло.
Вечерний город был опутан дождём, как паутиной. Красные огни отражались в
мокром асфальте. Гигантское тело вечной ночи кровоточило. Кровь пенилась под
дождём.
