Вошли те две женщины с сумками, которых Оля обогнала на
лестнице.
— Ольга Юрьевна, а когда можно будет с вами поговорить?
— Позже. Извините.
В коридоре ничего необычного не происходило. Больные сидели
на банкетках. Из-за открытой двери столовой слышался тихий ровный гул
разговоров. Марка нигде не было. Первым делом Оля направилась в палату.
Убедилась, что койка пуста. Увидела, как из процедурной вышел санитар Славик, и
бросилась к нему.
— Да вы что, Ольга Юрьевна! Я ничего не выдумал. Позвонили в
ординаторскую, мужской голос сказал, чтобы я вас нашёл и пригласил в приёмное
отделение. Я передал.
— Где больной? — спросила Оля, пытаясь унять странную,
совершенно немотивированную дрожь.
— Какой? Карусельщик, что ли? Виноват, Ольга Юрьевна. Забыл,
— Славик хлопнул себя по лбу, — вот сюда посадил его, а потом меня отвлекли.
Куда он делся, не знаю. Извините.
Оля помчалась дальше по коридору, Славик за ней. Они
свернули в тупик, где больные по вечерам смотрели телевизор, и оба застыли.
На лавке сидел Карусельщик. Он завалился на бок, но не упал.
Остекленевшие глаза, открытый рот. Слева, на коричневой фланели пижамной
куртки, небольшое тёмное пятно.
Между двумя окнами, забранными решёткой, вжавшись в стену,
стоял его тёзка, восемнадцатилетний Марк, маленький Марик, тот самый мальчик,
который свихнулся от наркотиков и песен Вазелина. В руке он сжимал пистолет.
Дуло с навинченным глушителем тряслось у его виска.
Оля не решилась оглянуться, сказать Славе, чтобы он убрал из
коридора больных и посетителей, вызвал милицию. Она поймала взгляд мальчика и
боялась потерять контакт. И ещё она вспомнила, что те две пожилые женщины с
сумками — мать и тётка Марика. Через пару минут они могут появиться здесь.
Тогда шансов почти не останется. Мальчик не стреляет потому, что ждёт зрителей.
— Тихо, малыш, тихо, я с тобой. У тебя все хорошо. Отдай мне
эту гадость.
— Я устал. Я больше не хочу жить, — сказал он и всхлипнул.
— Марик, ты хочешь жить. Ты очень сильный, мужественный
человек. Ты слез с иглы. Ты сделал это, Марик. Ты уже здоров. Дай мне железку,
пожалуйста.
Она нарочно не произносила слово «пистолет». Слишком красивое
слово, слишком весомое.
— Я хочу умереть, — медленно произнёс Марик.
— Почему?
— Мне все надоело. Жизнь дерьмо.
— Нет, малыш. Жизнь прекрасна. Смерть дерьмо. Отдай железку.
Её здесь бросил убийца, зачем ты подбираешь всякую дрянь? Помнишь, ты обещал
научить меня танцевать чечётку? Кроме тебя, я не знаю никого, кто умеет бить
степ. Ты гениально это делаешь, Марик, опусти руку, она дрожит, ты чувствуешь?
Слезы тёплые чувствуешь? Все хорошо, ты живой, сильный, красивый. Сколько
женщин в тебя влюбится и потеряет голову? Думаю, много. Ты опускаешь руку,
осторожно, пальцы расслабь, не спеши, так, молодец. Ты скоро уйдёшь отсюда,
никто не узнает, в какой ты лежал больнице, от чего лечился. Все плохое уже
кончилось. Ты стал взрослым, детские болезни позади. Ты уйдёшь домой, начнётся
новая жизнь, яркая, потрясающе интересная, в ней будет все — любовь, работа,
друзья, ты объездишь весь мир, ты увидишь Африку и Северный полюс, ты будешь
подниматься в горы и нырять на дно океана. Я очень тебя люблю, Марик. Когда ты
уйдёшь отсюда, я буду скучать по тебе. Отдай мне, пожалуйста, железку.
Самое сложное было снять его палец со спускового крючка.
Сзади стояла напряжённая, глубокая тишина, и, оглянувшись наконец, Оля
удивилась, что там собралось так много народу.
Ближе всех оказалась Зинуля. Повернувшись спиной к Оле,
лицом к толпе, растопырив руки, она своим огромным телом защищала пространство
комнаты. Замерли все, даже больные. Помощь из других отделений ещё не
подоспела, своих санитаров, сестёр, врачей было слишком мало.
Из толпы резко выделялись два женских лица, бледных до
синевы. Мать и тётка.
Оля поставила пистолет на предохранитель и отдала Славику,
который первым решился подойти.
Марик обхватил Олю, вцепился в её халат, как будто пытался
спрятаться за ней от толпы, уткнулся лицом ей в плечо и громко, страшно
зарыдал.
— Марик, сынок! — К нему бросилась мать, за ней тётка.
Толпу прорвало, поднялся шум, гам, подоспела наконец
подмога. Санитары, врачи, медсёстры пытались разогнать больных по палатам.
— Все, малыш, иди к маме. — Оля осторожно отцепила руки
мальчика, подошла к Карусельщику, приложила пальцы к его шее.
Конечно, пульса не было. Судя по пятну на куртке, убийца
попал в сердце.
— Ольга Юрьевна, я вызвала милицию, они будут с минуты на
минуту, — послышался рядом голос Зинули, — знаете, я, кажется, видела его. Сама
впустила, сама выпустила. Невысокий такой, полный блондин с бородкой. Лет
тридцать ему, наверное. Даже в голову не пришло спросить, к кому он. Главное,
приличный такой мужчина, вежливый. А народу вон сколько, каждого спрашивать не
станешь. Миленькая моя, да вы белая вся, пойдём, пойдём, деточка.
Зинуля обняла её за плечи, отвела в кабинет, налила воды.
Оля пила и слышала, как постукивают зубы о край стакана.
— Ой, да, я совсем забыла! — Зинуля всплеснула руками. — Вам
звонил какой-то Соловьёв. Просил передать, чтобы вы включили свой мобильный.
* * *
— Что т-теперь со мной б-будет? — спросила Ика.
— Поедешь домой. Если возникнут вопросы, мы позвоним, —
ответил Антон.
Они сидели в милицейской «Волге», на заднем сиденье. Начался
дождь. Соловьёв все не появлялся.
Ика отвернулась и провела пальцем по запотевшему стеклу.
— Д-домой — это куда?
Антон посмотрел на неё. Она одета была слишком легко. Тонкий
свитер, старые кроссовки. Джинсы тугие, видно, что в карманах ничего нет, и
сумочки никакой.
— Тебе некуда ехать?
— Н-не знаю. — Она закрыла лицо руками и помотала головой.
— Подожди, я не понял, ты вообще, где живёшь? Где твои вещи,
документы?
— В-все там, на П-полежаевской. К-ключи они з-забрали. Я
т-туда н-ни за что н-не вернусь.
— Может, позвонить кому-нибудь?
— К-кому? М-маме с п-папой н-на тот с-свет? Т-тётке в
Б-быково?
— Ну да, хотя бы ей.
— У н-неё Альцгеймер. Она с-сумасшедшая. К-конечно, я к ней
п-поеду, но п-потом, с-сейчас н-не могу.
