— Звони. — Край тонкого рта дрогнул, Ика поняла, что
человек-тень улыбается.
* * *
Вазелин, конечно, проспал, только в одиннадцать продрал
глаза. Наташа хотела пойти с ним. Он рявкнул:
— Нет, ты начнёшь влезать, мешать.
Она всё-таки вышла в коридор, проводить его, рыхлая баба, в
дешёвом цветастом халате. Отёчное лицо лоснилось, волосы свалялись, и пахло от
неё утром нехорошо, кислятиной какой-то. Когда она хотела его поцеловать на
прощание, он увернулся.
— Все, я опаздываю.
— Только не кури на голодный желудок! И попроси у него
удостоверение, — крикнула она в хлопнувшую дверь.
— Вот дура, — сказал Вазелин своему отражению в зеркале в
лифте, — удостоверение! А он потом напишет, что я параноик, который никому не
доверяет. Достала она меня, сил нет. Наташка по утрам какашка, нимфетка по
утрам конфетка, — пропел он басом, слегка прочистив горло.
Пока шёл от дома до кафе, повторял про себя эту строчку,
вертел её так-сяк, прикидывая, может ли получиться песенка.
— Здравствуйте, вас уже ждут, — сказал метрдотель.
Вазелина в кафе знали. Он бывал здесь часто, встречался с
журналистами, иногда просто приходил поесть. Хорошо, что метрдотель проводил
его к столику, иначе он ни за что не узнал бы корреспондента. У него была
отвратительная память на лица.
Парень пил кофе и читал газету. Вазелин плюхнулся напротив.
— Привет, извини, я опоздал.
— Ничего страшного, — парень сверкнул белыми зубами, —
скажите, как мне вас называть, Вазелин или Валентин Фёдорович?
— Ну, вообще-то, я Ваз. Странно, что ты этого не знаешь.
Тебя как зовут? Я забыл, извини.
— Антон.
— Ладно, Антон, я сначала пожру что-нибудь. Не возражаешь?
Кстати, можешь подробно описать мой завтрак. Публике всегда интересно, чем
питаются гении.
Гений заказал себе омлет с беконом, горячие гренки, свежий
ананасовый сок, двойной кофе со сливками.
— Скажите, у вас есть враги? — спросил Антон, когда ушёл
официант.
— А как же? — ухмыльнулся Вазелин. — У кого их нет? Я
красивый, талантливый, знаменитый.
— Вы именно такой?
— Ты сомневаешься? Тогда зачем пришёл брать у меня интервью?
— Что вы, я нисколько не сомневаюсь, мне очень нравятся ваши
песни. Я спросил потому, что талантливые творческие люди редко бывают в
восторге от самих себя, у них случаются приступы рефлексии, депрессии, бывают
периоды, когда не пишется, и это очень мучительно. Вы всегда в полном порядке?
Одни победы, никаких поражений?
— А, ты хочешь, чтобы я тебе поныл, пожаловался? — Вазелин
подмигнул. — Типа, не волнуйтесь, ребята, великий Ваз такой же, как вы. Он не
всегда в шоколаде, иногда бывает и в дерьме. Нет, малыш, этого ты от меня не
услышишь. Я — солнце русской поэзии.
— Солнце в шоколаде, — Антон покачал головой, — звучит не
очень аппетитно. Впрочем, солнце в дерьме ещё хуже. Когда вы сочиняете свои
песни, вы сразу пишете набело, или всё-таки какие-то строчки вам не нравятся,
вы их вычёркиваете?
— Да-а, вычёркиваю, рву черновики, сжигаю! И волосы рву на
голове, хожу весь такой трагический, потерянный. — Вазелин сделал важное лицо,
заговорил тягучим басом. — Творческий процесс так колбасит меня, жуть, я парюсь
иногда над песней неделю, месяц. — Он брезгливо сморщился. — Ой, блин, ну зачем
тебе нужно это нытьё? Вчерашний день, отстой. Кстати, слушай, мы пишемся уже
или просто болтаем?
— Пишемся, — кивнул корреспондент.
* * *
— Ольга Юрьевна, руководство запретило пускать в эфир нашу
передачу, — Миша Осипов так кричал в трубку, что у Оли заболело ухо, —
представляете, без всяких объяснений, просто нет — и все!
— Ну, наверное, какая-то причина есть, — сказала Оля.
— Очень, очень формальная причина. Отговорка. Будто бы, пока
идёт расследование, информация об этом убийстве засекречена в интересах
следствия.
— Но мы с вами не выдавали никакой информации. Только общие
рассуждения. Ваше руководство видело запись?
— Конечно. По-моему, больше всего их напугала та часть
разговора, где мы обсуждаем, почему закрыли группу Гущенко. Я предложил
обрезать этот кусок, но все бесполезно. Знаете, я десять лет на телевидении, но
такого у меня ещё не было. Иногда просят что-то смягчить, не называть имён, но
чтобы совсем сняли передачу, в день эфира, когда уже прошли анонсы, — это
что-то запредельное!
— Ясно, — рассеяно ответила Оля.
В кабинет заглядывала медсестра Зинуля и делала
выразительные знаки. Надо были идти к старику Никонову. Только что явился
главный со свитой. Наташка успела сбегать к нему, нажаловаться, что мужа
неправильно лечат. Оказалось, у неё есть кто-то там важный в министерстве, она
тут же, из кабинета главного, ему и позвонила.
Главный ещё не остыл после истории с Ивановым по матери и
сейчас возбуждённо потирал руки, сверкал грозными очами. Оля этого сверкания не
боялась и вкратце объяснила главному, в чём суть претензий госпожи Никоновой.
— Девушка хочет, чтобы старик сначала был немножко вменяемым
и подписал завещание, а потом чтобы сразу стал совсем невменяемым и остаток
своих дней провёл в интернате.
— Вот гадина! — возмутился главный, правда, возмутился
шёпотом, Оле на ушко.
Было забавно и грустно наблюдать, как в Германе Яковлевиче
кипит внутренняя борьба. Ему хочется казаться хорошим, честным, совестливым
человеком. Ему стыдно брать взятки, трястись перед начальством. Ему важно, что
о нём думают коллеги. Но он боится остаться в дураках, упустить выгоду,
нарваться на неприятности.
«Все берут, а я дурак, что ли?»
Если Наташка ещё не предложила ему деньги, либо дорогой
подарок, то обязательно предложит. Тогда он с умным видом угробит старика и
скажет, что виновата доктор Филиппова.
Оля зашла в кабинет за медицинской картой Никонова, и тут
как раз позвонил Миша Осипов.
— Что вам ясно? — кричал Миша. — Вы знаете, почему это
произошло? Знаете? Тогда объясните мне, пожалуйста, потому, что я ничего не
понимаю. У меня такого никогда не было.
— Да, извините. Я просто ляпнула. Я тоже, конечно, не
понимаю. Это прямо мистика какая-то.
— Мистика? Кстати, да, очень похоже. Слушайте, а помните, вы
мне говорили тогда, полтора года назад, когда вы занимались Молохом, у вас в
вашем компьютере постоянно пропадал доступ в Интернет?
