Голос этот напоминал заевшую виниловую пластинку. Я тряхнул
жену за плечо, но она лишь повернулась на бок. Спиной ко мне. Сны обычно
говорят правду, не так ли?
Я встал, спустился вниз, держась за перила, не доверяя
полностью травмированной ноге. И заметил что-то странное в том, как я держался
за знакомый поручень из полированного дерева. На подходе к подножию лестницы я
понял, в чём дело. Справедливо это или нет, но мы живём в мире правшей: гитары
изготавливаются для правшей, и школьные парты, и приборные щитки американских
автомобилей. Перила в доме, где я жил с семьёй, не составляли исключения. Они
находились справа, потому что, хотя дом строила моя компания по моим чертежам,
жена и дочь были правшами, а большинство правит.
И тем не менее моя рука скользила по перилам.
«Естественно, — подумал я. — Потому что это сон. Совсем как
вторая половина того дня. Ты понимаешь?»
«Гендальф мне не приснился», — пришла новая мысль, а голос
незнакомца в моём доме (всё ближе и ближе) назойливо повторял: «Молодые,
полуживые». Кто бы это ни был, находился он в гостиной. Мне идти туда не
хотелось.
«Нет, Гендальф мне не приснился, — вновь подумал я. Может,
эти мысли возникли у моей фантомной правой руки. — Сон — его убийство».
Так он умер сам по себе? Вот что пытался сказать мне голос?
Потому что я не думал, что Гендальф умер своей смертью. Я думал, он нуждался в
помощи.
Я вошёл в мою прежнюю гостиную. Не чувствовал, как
переставляю ноги, шёл, будто во сне, когда кажется, что мир движется вокруг
тебя, пятится назад, словно кто-то прокручивает фильм в обратном направлении. И
в гостиной, в старом бостонском кресле-качалке Пэм, сидела Реба, воздействующая
на злость кукла, выросшая до размеров ребёнка. Жуткие бескостные ноги, обутые в
чёрные туфли «Мэри Джейнс», качались взад-вперёд над полом. Её пустые глаза
смотрели на меня. Синтетические, цвета клубники, кудряшки мотались из стороны в
сторону. Рот был испачкан кровью, только в моём сне — не человеческой, и не
собачьей, а соком, который вытекал из практически сырого гамбургера… соком, который
я слизал с бумажной тарелки после того, как доел мясо.
«За нами гналась злая лягушка! — воскликнула Реба. — У неё
ЖУБЫ!»
xii
Слово это (ЖУБЫ) еше звенело в моей голове, когда я сел на
кровать, чтобы увидеть плещущееся на коленях холодное озерцо октябрьского
лунного света. Я пытался закричать, но мне удалось выдавить из себя лишь
несколько беззвучных ахов. Сердце гулко билось. Я потянулся к лампе на
прикроватном столике и каким-то чудом не сбросил её на пол, хотя, когда зажёг
свет, увидел, что чуть ли не половина её основания висит в воздухе.
Часы-радиоприёмник показывали время: 3:19.
Я перекинул ноги через край кровати, взялся за телефон.
«Если я вам действительно понадоблюсь, звоните, — говорил мне Кеймен. — В любое
время дня и ночи». И если бы его номер хранился в памяти телефонного аппарата,
что стоял в моей спальне, я бы скорее всего позвонил. Но реальность постепенно
взяла своё: коттедж на берегу озера Фален, не дом в Мендота-Хайтс, никаких
каркающих голосов внизу — и необходимость звонить отпала.
Реба, воздействующая на злость кукла, выросшая до размеров
ребёнка и восседающая в бостонском кресле-качалке. Что ж, почему нет? Я
действительно разозлился, хотя скорее на миссис Феверо, чем на бедного
Гендальфа, и я понятия не имел, какое отношение имеют зубастые лягушки к цене
на бобы в Бостоне. На самом деле вопрос шёл о собаке Моники. Убил я Гендальфа
или он умер сам?
А может, вопрос был в другом: почему потом я так
проголодался? Может, это и был главный вопрос.
Мне так хотелось мяса.
— Я взял его на руки, — прошептал я.
«Ты хочешь сказать, на руку, потому что теперь у тебя только
одна рука».
Но моя память брала пёсика в мои руки, обе руки. Отводя
злость
(«оно было КРАСНЫМ»)
от этой глупой женщины с сигаретой и мобильником, направляя
её на меня, замыкая эту идиотскую петлю… поднимая его на руки… несомненно,
галлюцинация, но — да, так утверждала моя память.
Я положил шею Гендальфа на сгиб левого локтя с тем, чтобы
суметь задушить его правой рукой.
Задушить и избавить от страданий.
Я спал голым по пояс, так что мне не составило труда
взглянуть на культю. Для этого потребовалось лишь повернуть голову. Я мог
шевельнуть культёй, но не больше. Проделал это пару раз. Потом уставился в
потолок. Сердце чуть замедлило бег.
— Собака умерла от полученных травм, — отчеканил я. — И
шока. Вскрытие это подтвердит.
Да только никто не проводил вскрытие собак, которым ломали
кости и которых превращали в желе «хаммеры», управляемые безответственными, не
следящими за дорогой женщинами.
Я смотрел в потолок, и мне хотелось, чтобы эта жизнь
закончилась. Несчастная жизнь, которая так хорошо начиналась. Я думал, что в
эту ночь мне больше не заснуть, но тем не менее заснул. В конце концов мы
всегда избавляемся от наших тревог.
Так говорит Уайрман.
Как рисовать картину (II)
Помните, правда кроется в мелочах. Не важно, как вы видите
мир, или какой стиль он навязывает вам, как художнику, правда кроется в
мелочах. Разумеется, там кроется и дьявол (все так говорят), но, возможно,
правда и дьявол — синонимы. Так бывает, знаете ли.
Вновь представьте себе маленькую девочку, ту самую, которая
выпала из возка. Она ударилась правой стороной головы, но в наибольшей степени
пострадало левое полушарие мозга — противоударная травма, помните? В левом
полушарии находится зона Брока
[20]
… не все это знали в 1920-х годах. Зона Брока
управляет речью. Если ударить по ней достаточно сильно, вы потеряете дар речи.
Иногда — на какое-то время, может, и навсегда. Но говорить — не видеть, хотя и
первое, и второе тесно связаны.
Маленькая девочка по-прежнему все видит.
Она видит пятерых своих сестёр. Их платья. Их волосы,
растрёпанные ветром, когда они приходят с улицы. Она видит усы отца, теперь
тронутые сединой. Она видит няню Мельду, не домоправительницу, а, в понимании
девочки, ту, кто более всего соответствует слову «мать». Она видит косынку,
которую няня повязывает на голову, когда прибирается в доме. Она видит узел
спереди, над высоким коричневым лбом няни Мельды. Она видит серебряные браслеты
няни Мельды, видит, как они сверкают, выстреливая яркими лунами, когда через
окна на них падает солнечный свет.
