Ты воскресил мертвого, дай же брату нашему Дэниелу вечную
жизнь.
(«Я принес тебе жертву. Левой рукою я принес ее»). Майк
Райерсон вдруг соскочил в могилу и начал бешено орудовать лопатой. Земля летела
наверх коричневыми взрывами. Наконец лезвие лопаты ударилось о дерево. Райерсон
смел с боков остатки земли, а потом опустился на колени и начал наносить по
латунной дужке замка удар за ударом.
У ручья заплюхали лягушки, в тени пел козодой и где-то
пронзительно раскричались ночные птицы.
Шесть пятьдесят.
«Что я делаю? — спросил он себя. — Что, скажите на милость,
я делаю?»
Он стал коленями на крышку гроба и попытался обдумать свой
вопрос, но с изнанки сознания что-то подстегивало — скорее, скорее, солнце
садится… тьма, не застань меня здесь.
Он замахнулся лопатой и в последний раз ударил по замку. Тот
сломался. В последнем проблеске рассудка Майк взглянул наверх. С украшенного
разводами грязи и пота лица неподвижно смотрели набрякшие белые круги глаз.
На груди небес засияла Венера. Тяжело дыша, Майк вылез из
могилы, растянулся во весь рост на животе и пошарил в поисках защелок,
удерживавших крышку гроба. Он отыскал их и открыл. Крышка отскочила кверху,
петли заскрипели (точь-в-точь как Майк представлял себе) и показались розовый
шелк, потом рука в темном рукаве (Дэнни Глика похоронили в деловом костюме),
потом… потом лицо.
У Майка захватило дух.
Глаза оказались открыты. Точно, как Майк и думал. Широко
открыты, а остекленения не было и в помине. В последнем свете умирающего дня
они искрились некой отвратительной жизнью. В этом лице не было смертной
бледности — казалось, под розовой кожей щек бурлят жизненные соки.
Майк попытался оторваться от поблескивающих неподвижных глаз
— и не смог.
Он пробормотал: «Иисусе…»
Уменьшающаяся арка солнца скрылась за горизонтом.
5
Марк Питри трудился в своей комнате над моделью Чудовища
Франкенштейна и слушал, как внизу, в гостиной, разговаривают родители. Комната
мальчика находилась на втором этаже сельского домика, который Питри купили на
южной Джойнтер-авеню и, хотя сейчас дом отапливался современной топкой на
масле, старые колосники второго этажа никуда не делись. Сначала, когда дом
обогревался с кухни центральной печью, колосники с теплым воздухом предохраняли
второй этаж от излишнего охлаждения (правда, первая хозяйка дома, жившая здесь
со своим суровым мужем-баптистом с 1873 по 1896 год, все равно брала в постель
обернутый фланелью разогретый кирпич), но сейчас им нашлось другое применение.
Они великолепно проводили звук.
Хотя родители Марка сидели внизу, в гостиной, они с тем же
успехом могли бы обсуждать свое чадо прямо у него под дверью.
Однажды (тогда они еще жили в своем старом доме и Марку было
всего шесть) отец застукал его подслушивающим под дверями. Он привел сыну
старую английскую пословицу: не подслушивай у замочной скважины — не придется
сердиться. То есть, пояснил он, можно услышать о себе нечто такое, что придется
тебе не по вкусу.
Ну, есть ведь и другая пословица. Заранее предупрежден —
заранее вооружен.
В свои двенадцать лет Марк Питри был чуть ниже среднего
роста и выглядел несколько субтильным. Несмотря на это, двигался мальчик с грацией
и гибкостью, присущими далеко не всем его сверстникам, которые с виду состоят
сплошь из локтей, коленок и заживающих болячек. Кожа у Марка была светлой,
почти молочно-белой, а черты, о которых со временем начнут говорить «орлиные»,
пока что казались чуточку женственными. Это причиняло ему определенные
неприятности и до происшествия с Ричи Боддином в школьном дворе, и Марк уже
принял решение справляться с этим самостоятельно. Он проанализировал проблему.
Почти все задиры, решил Марк, здоровенные, злые и неуклюжие. Они пугают тем,
что могут обидеть или сделать больно, а дерутся нечестно. Значит, если не
бояться, что будет немного больно, и быть готовым подраться не по правилам,
забияку можно победить. Ричи Боддин стал первым полным доказательством этой
теории. С задирой из начальной школы в Киттери Марк разошелся вничью (что было
своего рода победой: окровавленный, но не сломленный задира из Киттери
добровольно объявил собравшимся на школьном дворе, что они с Марком Питри —
дружки. Марк, который считал забияку из Киттери тупым куском дерьма, не
противоречил. Он понимал, что такое благоразумие). Разговаривать с забияками не
имело смысла. Ричи Боддины мира сего понимали только один язык: язык боли. Марк
полагал, что именно поэтому миру всегда выпадали тяжелые времена, когда
требовалось поладить. В тот день его отослали из школы, и отец очень сердился,
пока смирившийся с ритуальной поркой свернутым в трубку журналом Марк не сказал
ему, что даже Гитлер был в душе просто Ричи Боддином. Тут отец расхохотался как
сумасшедший, и даже мать прыснула. Порка была предотвращена.
Сейчас Джун Питри говорила:
— Думаешь, это повлияло на него, Генри?
— Трудно сказать. — И по паузе Марк догадался, что отец
раскуривает трубку. — У него лицо шут знает какое непроницаемое.
— Однако в тихом омуте черти водятся, — она замолчала.
Мать всегда говорила что-нибудь вроде «в тихом омуте черти
водятся» или «взялся за гуж — не говори, что не дюж». Он нежно любил обоих, но
иногда они казались такими нудными, точь-в-точь книжки в том отделе библиотеки,
где хранятся фолианты. И такими же пыльными.
— Они же шли к Марку, — снова начала Джун. — Поиграть с его
железной дорогой… И вот один умер, а другой пропал! Не води себя за нос, Генри.
Мальчик что-то чувствует.
— Он прочно стоит на земле обеими ногами, — отозвался мистер
Питри. — Что бы он ни чувствовал, я уверен, он держит себя в руках.
Марк приклеил левую руку чудовища Франкенштейна в выемку
плеча. Это была особым образом обработанная «авроровская» модель — в темноте
она светилась зеленым, так же, как пластмассовый Иисус, которого Марк получил в
воскресной школе в Киттери за то, что от начала до конца выучил одиннадцатый
псалом.
— Я иногда думал, что одного мало, — говорил отец. — Помимо
всего прочего, это пошло бы Марку на пользу.
И мать, игривым тоном:
— Нельзя сказать, чтоб мы не старались, милый…
Отец хрюкнул.
В разговоре наступила долгая пауза. Марк знал, что отец
листает «Уоллстрит джорнел», а у матери на коленях — роман Джейн Остин или,
может быть, Генри Джеймса, их она перечитывала снова и снова. Марк никак не мог
понять, зачем читать книжку больше одного раза. Ведь знаешь, чем дело кончится.
— Думаешь, не опасно отпускать его в лес за домом? — вскоре
спросила мать. — Говорят, где-то в городе есть зыбучие пески…
