Мастер Питри, Вы ограбили меня: лишили самого верного и
находчивого слуги, какого я когда-либо знал. Вы косвенным образом явились
причиной моего участия в его уничтожении, причиной того, что меня подвели
собственные аппетиты. Несомненно, Вы прокрались сюда за его спиной. Я доставлю
себе удовольствие заняться Вами лично. Но, думаю, в первую голову — Вашими
родными. Сегодня… или завтра… или послезавтра ночью. Затем — Ваша очередь. Но
Вы войдете в мой храм, как мальчик-певчий, кастратом.
А, отец Каллахэн… что же, они убедили Вас придти? Я так и
думал. Прибыв в Иерусалимов Удел, я следил за Вами из некоторого отдаления —
так хороший шахматист изучает игру противника. Хотя католическая церковь — не
самый старинный мой противник. На заре ее возникновения (когда последователи
вашей веры скрывались в римских катакомбах и рисовали на груди рыб, чтобы
отличать одного от другого) я был уже немолод. Слабенькая кучка жеманно
улыбающихся хлебоедов, благоговеющих перед овечьим спасителем… А я уже был
силен! Обряды Вашей церкви еще и не зачинались, а мои уже были древними. И все
же я оцениваю Вас должным образом. В добре я разбираюсь не хуже, чем в зле. Я
не пресытился.
И я одержу верх. «Как?» — спросите Вы. — «Разве не несет
Каллахэн символ Чистоты? Разве не ходит Каллахэн днем так же, как ночью? Разве
не существует дивных зелий и снадобий и языческих, и христианских — о которых
мне и моим землякам рассказал наш добрый друг, Мэтью Бэрк?» Да, да и еще раз
да. Но я живу на свете дольше Вашего. Я не змея, но отец змей.
И все-таки, скажете Вы, этого мало. Так и есть. В итоге,
«отец» Каллахэн, Вы сами погубите себя. Что Ваша вера? Слабая и дряблая. Что
Ваши проповеди любви? Предположения. Только о бутылке толкуете Вы со знанием
дела.
Милые друзья мои — мистер Мирс, мистер Коди, мастер Питри,
отец Каллахэн! Наслаждайтесь своим пребыванием здесь. «Медок» превосходен — его
специально доставил для меня последний владелец этого дома, чьим обществом я
никогда не был в состоянии наслаждаться. Если, завершив предстоящий вам труд,
вы не потеряете вкуса к вину, прошу быть моими гостями. Мы еще увидимся лично,
и тогда я каждого поздравлю в более личной форме.
Пока же — прощайте.
БАРЛОУ»
Бен, дрожа, уронил письмо на стол. Он поглядел на остальных.
Марк стоял, сжав кулаки, рот застыл в такой гримасе, словно мальчик откусил от
чего-то гнилого. Странно мальчишеское лицо Джимми было измученным и бледным. У
отца Дональда Каллахэна горели глаза, а губы изогнулись книзу дрожащим луком.
Потом, один за другим, они подняли глаза на Бена.
— Пошли, — сказал он.
И вся четверка свернула за угол.
14
Паркинс Джиллеспи стоял на крыльце кирпичного здания
муниципалитета, с мощным цейссовским биноклем у глаз, и тут подъехал Нолли
Гарднер в служебной машине. Нолли вылез, одновременно цепляя на место ремень и
выбираясь с сиденья.
— В чем дело, Парк? — спросил он, поднимаясь по ступенькам.
Паркинс молча отдал ему бинокль и ткнул мозолистым пальцем в
сторону дома Марстена. Нолли посмотрел. Он увидел знакомый старый «паккард»,
перед которым стоял новый желто коричневый «бьюик». Чтобы разобрать
регистрационный номер, разрешения бинокля не хватало, и Нолли опустил его.
— Тачка доктора Коди, так?
— Да, сдается мне, что она самая, — Паркинс сунул в рот
«Пэлл-Мэлл» и чиркнул спичкой по кирпичной стене позади себя.
— Первый раз вижу там не «паккард», а другую машину.
— Да, точно, — задумчиво протянул Паркинс.
— Думаешь, надо скатать взглянуть? — В словах Нолли заметно
не хватало обычного энтузиазма. Гарднер был представителем закона уже пять лет,
но этот пост все еще не потерял для него своего очарования.
— Нет, — отозвался Паркинс, — по мне, лучше оставить ее в
покое. — Он вытащил из жилетного кармана часы и щелкнул поцарапанной серебряной
крышкой, как тормозной кондуктор, останавливающий экспресс. Еще только 3:41. Он
сверил часы с часами на башне городского вокзала, а потом сунул на место.
— Чего там вышло с Флойдом Тиббитсом и дитем Макдугаллов? —
спросил Нолли.
— Не знаю.
— О, — сказал мигом зашедший в тупик Нолли. Паркинс всегда
был скуп на слова, но теперь достиг новых высот. Он опять поднес бинокль к
глазам: все по-прежнему.
— Похоже, в городе сегодня тихо, — сделал Нолли еще одну
попытку завязать разговор.
— Угу, — откликнулся Паркинс, окидывая взглядом выцветших
голубых глазок парк и Джойнтер-авеню. И улица, и парк были пустынны. Заметно недоставало
мамаш, прогуливающих детишек, и бездельников у Военного мемориала.
Нолли на последнем издыхании закинул удочку с той приманкой,
на какую Паркинс неизменно клевал: погода.
— Чего-то хмурится, — сказал он. — К ночи будет дождь.
Паркинс изучил небо. Прямо над головой плыли барашки, а на
юго-западе собирались тучи.
— Да, — согласился он и выкинул окурок.
— Парк, да ты не приболел ненароком?
Паркинс Джиллеспи подумал.
— Не-а, — сказал он.
— Ну так в чем, черт дери, дело?
— Сдается мне, — сказал Джиллеспи, — что я усираюсь со
страху.
— Чего? — забарахтался в словах Нолли. — С чего это?
— Не знаю, — сказал Паркинс и забрал у него бинокль. Он
снова принялся разглядывать дом Марстена, а лишившийся дара речи Нолли стоял рядом.
15
Позади стола, на котором лежало письмо, подвал повернул за
угол, и они оказались в помещении, которое некогда служило винным погребом.
«Хьюберт Марстен, должно быть, и впрямь был бутлеггером,» — подумал Бен. В
подвале стояли покрытые пылью и паутиной бочонки — маленькие и средние. Одну
стену закрывала стойка для бутылок, и кое-где из ромбовидных гнезд еще
выглядывали древние четвертьгаллонные посудины. Некоторые взорвались, и там,
где когда-то тонкого ценителя вкуса поджидало искристое бургундское, теперь устроил
себе жилище паук. Содержимое прочих бутылей, вне всяких сомнений, обратилось в
уксус — его острый запах витал в воздухе, мешаясь с запахом медленного
разрушения.
— Нет, — спокойно, констатируя факт, сказал Бен. — Не могу.
— Вы должны, — отозвался отец Каллахэн. — Я не говорю, что
это будет легко или к лучшему. Только, что вы должны.
— Не могу! — выкрикнул Бен, и на сей раз слова эхом
отразились от стен подвала.
