— Может, сходишь к звуковикам, они бы там подкрутили чего?
Паша кивнул, исчез на несколько минут, а потом возвратился и пожал плечами:
— Не выйдет. В аппаратной такой кумар стоит… Представляешь, они укуренные все, врубили на полную, типа, народ доволен, и ладно.
— Какие засранцы, — через силу улыбнулась Оленька. Не стоит портить мужчине праздник, хотя голову сдавило не по-хорошему.
Паша встал, поцеловал её в висок:
— Прости, мне тут кой с кем раскланяться надо.
Это была часть его работы — тусоваться, похлопывать по плечу подчинённых, жать руки серьёзным людям, целовать пальчики VIP-спутниц. Жаль, что Оля такая бука, но характер есть характер, ломать свою женщину Паша не хотел даже ради дела.
Оленька подождала, пока он скроется из виду, опустила ресницы и с порхающей улыбкой, адресованной всем и никому, выбралась из-за стола. Фланируя, двинулась к выходу из зала. Она не могла сбежать, но твердо решила найти звуковиков. Эти сукины коты не имеют права издеваться над заказчиком, за такие-то бабки.
Но решимость её угасла, когда она потянула на себя неприметную дверь аппаратной. Сизый душистый дым действительно бил в нос с порога, и, посмотрев в расслабленные лица операторов, Оленька поняла: они с готовностью подрегулируют что угодно, только за результат никто не поручится. А срывать вечер не хотелось.
По крайней мере, тут было тихо. Она дёрнула плечами, укутанными в серый шелк, и зашла, притворив дверь. Она никого здесь не знала, и её никто не знал, но на диване у стены сидел парень с джойнтом бесстыжих размеров — с кубинскую сигару.
— Я Оля.
— А я Клевер. Держи.
И всё между ними стало хорошо и понятно.
Когда минут через сорок обеспокоенный Павел заглянул в комнату, Олина головная боль совсем прошла. Она смеялась, блестела глазами и слушала Клевера, который вдохновенно гнал что-то о хитростях древних индейских воинов — будто направленной звуковой волной можно насмерть поразить мышь при условии, что она будет белая и красноглазая. Собственно, оттого женщины и вопят каждый раз, атавистическая память срабатывает. Паша послушал минуту, оценил обстановку и ласково сказал:
— Оленька, давай-ка Иван тебя домой отвезёт?
— М-м-м… а десерт? — Как раз захотелось сладкого, она знала, что к финалу банкета приготовлен огромный многослойный торт в виде карты России. Синие кремовые реки и зелёные леса, шоколадные горы, льды из безе и красивый марципановый Кремль там, где Москва.
— До него ещё часа два, а ты, я смотрю, уже… устала. Я бы попросил отрезать тебе кусочек… — Павел на секунду представил, как в зал вкатывают тележку с Россией, у которой западные территории аннексированы в пользу укуренной Оленьки, — но лучше велю шофёру, чтобы он заехал по дороге за пирожными.
Она колебалась, но Паша уже взял её под локоток и обернулся к парню, который наблюдал за ними с медленной безразличной улыбкой.
— Пяточку? — радушно предложил Клевер, сфокусировавшись на Паше.
— Пропущу. Пошли, проводишь даму.
Клевер встал, прихватил куртку и вышел вместе с ними.
Пять часов спустя Паша вернулся домой. В спальне никого не было, и он прошел в библиотеку. Перед мерцающим экраном в широком кожаном кресле крепко спала парочка: Оленька всё в том же вечернем платье, уже изрядно помятом и выпачканном шоколадом, и Клевер. Олина кудрявая голова лежала у него на плече, на полу валялись его куртка и пустая коробка из-под пирожных.
Паша очень осторожно разбудил парня и поманил в кабинет:
— Через полчаса тебя Иван в город отвезёт, а пока зайди, чаю выпьем.
Оля даже не проснулась, когда Паша нёс её в кровать.
Так у неё появился новый любовник. До этого был другой, долго, очень яркий, но постепенно начал стираться, меркнуть, а потом и вовсе исчез. Её всегда восхищала осенняя медлительность отношений, когда вот перед тобой зелёное дерево, а через два месяца только голые чёрные ветки, и так легко сравнивать состояние недельной давности с нынешним днём, но совершенно невозможно уловить, что изменилось между вчера и сегодня. А если увядание длится годами, то и вовсе не заметить, когда человек есть, а когда уже нет, ведь несколько взглядов назад от него вроде ещё оставалась тень.
И год минул с тех пор, как он истаял совсем, и номер его она поленилась перенести в новый телефон, когда восстанавливала контакты из потерянного мобильника.
А теперь, значит, Клевер, clover, lover-clover.
Начиналась их третья осень, а сентябрь всё не желал остывать, был сух и горяч, как сено, вызолоченное солнцем. Они уходили в поля, где пчёлы давно выбрали весь мёд из красных и белых цветов, но кое-где оставались ещё редкие островки зелёной травы, и можно было валяться, рассматривая выбеленное небо. Высокие стебли закрывали остальной мир, казалось, будто вокруг никого, они невидимы, неуязвимы и бессмертны, и порой Оленька находила в зарослях нетронутый летний клевер и высасывала из соцветий сладкий молочный нектар.
Потом они возвращались домой, пили виски в библиотеке, говорили о вещах внешних и странных, вроде конца миров, экологической катастрофы и магии.
К вечеру он уезжал, не дожидаясь Паши, хотя тот здоровался с неизменной приветливостью и всякий раз предлагал шофёра, который гораздо надёжнее, чем разбитые пригородные автобусы. Но «надо иметь совесть», туманно произносил Клевер и уходил в прохладные сумерки.
Оленька была уверена, что Паша не знает. Гордость не позволяла ему допустить мысли о неверности, к тому же он слишком сильный и опасный и вряд ли стал бы терпеть даже тень подозрений. Пропал бы однажды Клевер, да и всё; но пока он здесь и цветёт в её руках, смешит и волнует — всё хорошо. Для мужа он всего лишь «её мальчик», разделяющий с молодой женой сладкое безделье, её разговорчивое полудомашнее животное — вместо кошек и собак, которых Оленька не любила.
В иные дни она одевалась попроще и ехала в город, на окраине отпускала машину и шла в метро, долго плыла в текучей толпе на другой конец Москвы, потом выбиралась на поверхность, брела по липовой аллее и неторопливо входила в красный пятиэтажный дом. Это было нескучно и непротивно, хотя от подушки часто исходил запах другой женщины, покинувшей постель пару часов назад. Оленьке делалось немного смешно, когда она вдруг улавливала игристый цитрусовый аромат, пробивающийся сквозь её, — яблочный, будто любовник по ошибке прошептал чужое имя. Сексу это не мешало — ему вообще ничто не могло помешать, потому что происходящее между ними они не назвали бы ни одним из простых слов, используемых обычно. Можно сказать, что они сплетают хвосты — будь у них хвосты, или взлетают — будь у них крылья, или разговаривают с Богом — будь у них Бог. Но ничего такого не было, поэтому они совершали свои долгие молчаливые соприкосновения тем, что имели. И, в общем, любой внезапно заглянувший в комнату наблюдатель диагностировал бы их занятия однозначно.
