Из записок Алмата Малатова
Ты прав, она действительно несла цветы, которых еще не было, но она шла на свидание и минут через двадцать собиралась их получить, поэтому мысленно уже держала в руках букет. Уже опускала лицо в розы (или нарциссы), уже говорила «спасиииибо», уже подставляла висок для поцелуя. И нет ничего забавнее женщины, не увидевшей своих цветов. Быстрый взгляд на руки, такой же, каким раньше встречала папу с работы – что принес? – и сразу же отводит глаза: и не ждала, в общем-то, не очень-то и хотелось... Со временем она научится смотреть пришедшему только в лицо, но первые пять секунд все равно будет надеяться, каждый раз, с каждым. Не то чтобы ей редко дарят цветы, но вот когда ты два часа одеваешься, идешь к метро, спускаешься, долго едешь (иногда с пересадкой), а потом поднимаешься на поверхность – очень хочется получить хотя бы маленькую розу.
* * *
Бывает, женщина смотрит на мужчину и у нее светлеет лицо. И я всегда думаю, глядя на них: это искупает что-нибудь? Они, допустим, женаты, но он плохо с ней обращается, или спит с кем попало, или, наоборот, она не хочет с ним жить по ряду причин, но – светлеет. Через секунду опять обычная, но в тот момент, когда он входит в дверь... Стоит ли ежедневное раздражение одного мгновения, которое даже не каждый раз, а изредка, если только застать врасплох, когда она уверена, что никто не смотрит? Потом отвернется, но сначала ее лицо светлеет. Тем и живет. Неужели несколько секунд что-то оправдывают?
* * *
Душа моя, позволь мне нынче ночью заснуть в саду. Ты же знаешь, я никуда не денусь от тебя, пока не умру. Но этой ночью, лимоном и лавром пахнущей (что было отмечено другим телом), в теплую полночь – позволь мне удалиться всего на несколько шагов, за стену. Пока ты пребываешь здесь, в трудах и скорби, позволь мне заснуть в саду. Не позже чем к утру я замерзну и вернусь – но именно сейчас я хочу лежать в мокрой траве и видеть свои сны – без тебя. Я ведь даже не знаю, душа моя, как это, – за всю жизнь мы ни разу не расстались, даже во сне ты щекотала мне веки изнутри и шептала секреты. И только одной-единственной ночью мне хочется побыть пустым телом – без тебя. Чувствовать запахи, а не печаль, насладиться теплом и холодом, а не воспоминаниями. Замерзнуть, просто замерзнуть – а не затосковать. Оставь меня в покое, душа моя, хотя бы с полуночи до рассвета. Я вернусь к тебе без ущерба, и ты снова сможешь войти в меня, поцеловать в глаза, привычно ущипнув за грудь – изнутри. Ты потопчешься и свернешься здесь, где обычно, ниже горла, выше сосков, согреешь и пожалуешься – снова и снова. Сколько захочешь. Но сейчас, в одну только эту ночь, отпусти тело побыть просто плотью. Обещаю не простудиться.
* * *
Сегодня на Манежной продавали механические игрушки – скачущих зверюшек с запыленными лапками. Один котенок неожиданно обрел свободу воли, отделился от пищащей стаи и удалился молча. Когда я проходила мимо, он был уже близко к метро и шел, почти не подпрыгивая.
Все, что я могу пожелать.
* * *
С тех пор как у меня расширился круг общения, я стала лучше о себе думать. Не в плане «чем больше узнаю людей, тем больше люблю себя», а просто раньше казалось, что проблемы мои какие-то дикие и я не понимаю самых простых вещей, которые всем остальным женщинам внятны. Оказывается, все влипают в одни и те же тепленькие гудронные лужи, все мучаются одинаковыми проклятыми вопросами. (Никогда не говори «все», говори «многие».) И самый проклятущий из них вот какой: те, кого мы любили и с кем потом расстались – не важно, по чьей инициативе, но по их вине, – зачем они возвращаются? (даже так —?!) Человек, который год или пять лет назад разбил тебе сердце, от которого уползла в слезах и соплях, ненавидя или прощая – нет разницы, – которого не забыла до сих пор, как нельзя забыть удаленный аппендикс, даже если все зажило, хотя бы из-за шрама. Который ясно дал понять, что все кончено. Зачем – он – возвращается? Раз в месяц или в полгода, но ты обязательно получаешь весточку. Sms, письмо, звонок. Он хочет всего лишь узнать, как дела, похвастать очередным успехом, позвать в кино, переспать или снова послать меня к черту. Я не могу, я всю жизнь подыхала от недоумения, и не я одна страдаю, потому что ну все уже, все – он десять раз с тех пор женат и я дважды замужем, гадости все друг другу сказаны, извинения принесены. Я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Такие дела, милый, такие дела – все сводится к противоречию: я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Неубедительно? Но это именно то, что я чувствую. Полюбив, мы открываем доступ к своему сердцу, односторонний канал на сколько-то мегабит, который заблокировать невозможно. И каждый, давно не милый, отлично чувствует линию и раз от разу набирает номер, чтобы спросить: «Хочешь в кино?» И я отвечаю: «Я не хочу в кино. Я хотела прожить с тобой полвека, родить мальчика, похожего на тебя, и умереть в один день – с тобой. А в кино – нет, не хочу». Ну то есть вслух произношу только первые пять слов, но разговор всегда об одном: он звонит, чтобы спросить: «Ты любила меня?» И я отвечаю: «Да». Да, милый; да, ублюдок; просто – да. Я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Я до сих пор выкашливаю сердце после каждого коннекта. Не знаю, как сделать так, чтобы они, возвращенцы эти, перестали нас мучить. Можно быть вежливой, орать, не снимать трубку, но в любом твоем деянии (бездействии) он все равно услышит ответ на свой вопрос: «Ты любила меня?» – «Да». В покое оставляют только те, кого не любила. Точнее, если они и звонят, этого просто не замечаешь. Вывод напрашивается, и он мне не нравится. Может, самой слать им эсэмэски раз в месяц? Расход небольшой, покой дороже: «Я любила тебя». Уймись.
* * *
Любовное письмо – это особенная вещь, оно отличается, например, от письма любимому и от описания любви, хотя корни те же. Любовное письмо чаще всего адресовано пишущему и призвано оформить в слова то, что он, пишущий, желает чувствовать на сегодняшний день. То есть это документ о намерениях и зачастую не содержит ни слова правды, но совершенно при том искренен. Это также документ о правах – «сим передаю получателю», отдаю себя в руки твои, моя репутация погибла, теперь ты знаешь, и так далее.
В моем самом лучшем любовном письме был только номер телефона. Я ушла, пока человек спал, а в качестве извинений оставила десять цифр. Это значит – ты мне понравился, давай продолжим. Очень глупо – сразу после секса всегда хочется сбежать, как с места преступления. Не знаю, что меня гонит, уж точно не стыд – чего стыдиться-то? Молодые матери иногда не могут заснуть в одной комнате с ребенком, потому что все время прислушиваются, не перестал ли он дышать, – и я не могу спать с новой любовью. Слушаю, как она дышит и поворачивается, и боюсь. Ухожу, как только откроют метро, потому что не хочу посмотреть в глаза, может, мне страшно увидеть, что он меня не любит. Напрасно – мужчина уж так устроен, что просыпается на гормональном подъеме и с эрекцией, и я теряла чудесное утро каждый раз, когда убегала.
В моем самом глупом любовном письме, кроме прочего, были две фразы: «Ненавижу тебя за то, что ты позволил мне разлюбить. Надеюсь, тебе больше никогда не повезет». Первая – чистая ложь, вторая сбылась.
