— Профессор должен связаться со мной сегодня до восьми
вечера, потому что в следующий раз боль будет куда сильнее. И лечитесь сами,
миссас, слышите меня? Скажете кому-нибудь, что я был здесь, и я вас убью, — вот
что сказал Дули. А в записке, пришпиленной к блузке, добавил: «Давайте закончим
с этим делом, и мы оба будем счастливы». Подписано: «Ваш добрый друг Зак!»
Лизи понятия не имела, как долго она пролежала в обмороке во
второй раз. Когда пришла в себя, увидела, что её разорванный бюстгальтер
швырнули в корзинку для мусора, а записку пришпилили с правой стороны блузки.
Левая сторона пропиталась кровью. Она расстегнула пуговицы, бросила на рану
короткий взгляд, застонала и отвела глаза. Выглядело всё хуже, чем то, что
Аманда когда-либо делала с собой, включая тот случай с пупком. Что же касалось
боли… она помнила что-то огромное и лишающее сознания.
Наручники Дули с неё снял и забрал с собой, зато оставил
стакан воды. Лизи с жадностью её выпила. Однако когда попыталась подняться,
ноги так дрожали, что не могли её держать. Так что она выползла из ниши на
руках и коленях, пятная ковёр Скотта кровью и кровавым потом (ладно, ей никогда
не нравился этот белый ковёр, выставляющий напоказ каждую пылинку), с
прилипшими ко лбу волосами, слезами, высыхающими на щеках, кровью, образующей
корочку на носу, губах, подбородке.
Поначалу она думала, что ползёт к телефону, возможно, чтобы
позвонить помощнику шерифа Баттерклаку, несмотря на предупреждение Дули и
неспособность управления шерифа округа Касл предупредить первую попытку
покушения.
Потом эта строка из стихотворения (доводы против безумия)
начала вновь и вновь звучать в голове, и она увидела, что кедровая шкатулка
доброго мамика перевёрнута и лежит на ковре между лестницей вниз и столом,
который Скотт называл Большой Джумбо Думбо. А содержимое кедровой шкатулки
мусором валяется на том же ковре. И она поняла, что её целью была шкатулка и
всё, что из неё вывалилось. А особенно ей требовалась та жёлтая вещица, что
лежала на согнутом пурпурном меню отеля «Оленьи рога».
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим
звуком.
Из одного из стихотворений Скотта. Он написал их немного, а
те, что написал, практически никогда не публиковались: он говорил, что они
нехороши и пишет он их для себя. Но она полагала, что как раз это было дивно
как хорошо, пусть даже и не до конца понимала его смысл, да и просто о чём оно.
Особенно ей нравилась первая строка, потому что иногда ты слышишь, как уходят
вещи, не так ли? Они проваливаются, уровень за уровнем, оставляя дыру, в
которую ты можешь заглянуть. Или упасть, если утратишь бдительность.
СОВИСА, любимая. Тебе падать в нору кролика, так что
хорошенько к этому подготовься.
Дули, должно быть, принёс шкатулку доброго мамика в кабинет,
думая, что она имеет отношение к тому, что ему хотелось заполучить. Такие люди,
как Дули и Герд Аллен Коул, он же Блонди, он же мсье Динг-донг-ради-фрезий,
думают, что всё имеет отношение к тому, что они хотят заполучить, не так ли? И
что, по мнению Дули, хранилось в кедровой шкатулке? Секретный список рукописей
Скотта (возможно, зашифрованный)? Бог знает. В любом случае он вывалил
содержимое шкатулки на пол, увидел, что это ерунда (ерунда для него), а потом
потащил вдову Лэндон в глубь кабинета, ища, к чему её можно приковать до того,
как она придёт в себя. Трубы под раковиной очень даже ему подошли.
Лизи медленно, но верно подползала к разбросанному
содержимому шкатулки, её взгляд не отрывался от жёлтого вязаного квадрата. Она
задалась вопросом: а смогла бы найти эту вещицу сама? И решила, что ответ —
нет, она уже досыта наелась воспоминаниями. Теперь, однако…
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим
звуком.
Похоже на то. И если бы её драгоценный пурпурный занавес
наконец-то упал, она бы услышала тот самый мягкий, шуршащий звук? Её бы это
совершенно не удивило. Занавес, судя по всему, не очень-то отличался от
паутины: посмотрите, сколько она уже вспомнила.
Хватит, Лизи, ты не решишься, прекрати.
— Сама прекрати, — прохрипела она. Её изувеченная грудь
пульсировала болью и горела. Скотта ранили в грудь, теперь настала её очередь.
Она подумала о том, как он вернулся на лужайку её дома в ту ночь, вышел из
теней, тогда как Плутон лаял и лаял на соседнем участке. Скотт протягивал к ней
то, что раньше было рукой, а ныне превратилось в какое-то кровавое месиво, из
которого торчало нечто похожее на пальцы, Скотт сказал ей, что это — кровь-бул,
для неё. Скотт потом отмачивал это порезанное мясо в тазу, наполненном слабым
чаем, говоря ей, что этому способу (Пол это придумал) его научил брат. Говоря
ей, что все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому им нельзя. Память
проваливается ещё на один уровень, туда, где они со Скоттом сидят под конфетным
деревом четырьмя месяцами позже. «Кровь лилась потоком», — сказал ей Скотт, и
Лизи спросила, вымачивал ли потом Пол свои порезы в чае, на что Скотт ответил
«нет»…
Прекрати, Лизи… он ничего такого не отвечал. Ты не спросила,
а он не ответил.
Но она спрашивала. Она спрашивала Скотта обо всём, и он ей
отвечал. Не тогда, не под конфетным деревом, позже. Той ночью, в постели. В их
вторую ночь в отеле «Оленьи рога». После того как они занимались любовью. Как
она могла забыть?
Какое-то мгновение Лизи полежала на белом ковре, отдыхая.
— Никогда не забывала, — сказала она. — Просто находилось
это в пурпуре. За занавесом. Большая разница.
Она вновь уставилась на жёлтый квадрат и поползла. Я уверен,
что лечение чаем появилось позже, Лизи. Да, я это точно знаю.
Скотт лежал рядом с ней, курил, наблюдал, как дым от
сигареты поднимается всё выше и выше, туда, где исчезает. Так же, как исчезают
полосы на столбе с красно-белыми спиралями
[87]
. Как иногда исчезал сам Скотт.
Я знаю, потому что это произошло, когда я решал дроби:
В школе?
Нет, Лизи, сказал он это таким тоном, словно она и сама
должна была знать. Спарки Лэндон был не из тех отцов, которые отправляют детей
в школу. Я и Пол — мы учились дома. Обычную школу отец называл «загоном для
ослов».
Но порезы Пола в тот день… день, когда ты прыгнул со скамьи…
они были глубокие? Не какие-то царапины?
Долгая пауза, в течение которой он наблюдал, как дым
поднимается, застывает и исчезает, оставляя после себя только
сладковато-горький запах. Наконец бесстрастное: Отец резал глубоко.
Такая сухая определённость не подразумевала комментариев,
вот она и промолчала.
А потом он добавил: В любом случае это не то, что ты хочешь
спросить. Спрашивай, что хочешь, Лизи. Давай, и я тебе отвечу. Но ты должна
спросить.
