Он лежит на спине, и теперь лицо его бледно восковое, за
исключением чёрных мешков, которые набухают под карими глазами, да широкой
ленточки крови, которая начинается в правом уголке рта и тянется по челюсти.
— Лизи! — Голос едва слышный, как в барокамере. — Этот
парень действительно в меня стрельнул?
— Не пытайся говорить. — Она кладёт руку ему на грудь. Его
рубашка, о Господи, мокрая от крови, а под ней, она чувствует, сердце бьётся
так быстро и легко! Такое сердцебиение свойственно не человеку — птичке.
Голубиный пульс, думает она, когда девушка с бантами лямок на плечах падает на
неё. Упала бы на Скотта, но Лизи инстинктивно загораживает мужа, принимая на
себя вес девушки («Эй! Дерьмо! Еб!» — выкрикивает удивлённая девушка). Вес этот
спине приходится держать лишь секунду, потом он исчезает. Лизи видит, что
девушка выставляет руки, чтобы опереться на асфальт (Ох, ох, великолепные
рефлексы молодых, думает Лизи, словно полагая себя старухой в свой-то тридцать
один год), и ей это удаётся, но уже в следующее мгновение девушка верещит: «Ой,
ой, ОЙ!» — потому что асфальт обжигает ей ладони.
— Лизи, — шепчет Скотт, и, о Боже, как же он свистит при
вдохе, прямо-таки ветер в трубе.
— Кто меня толкнул? — спрашивает девушка с бантами на
плечах. Она стоит раком, волосы, выбившиеся из хвоста, падают на глаза, она
плачет от шока, боли, раздражения.
Лизи наклоняется ближе к Скотту. Он просто пышет жаром,
отчего её переполняет невыносимая жалость. Но в этом жару его буквально трясёт.
Неуклюже, одной рукой, она снимает с себя жакет.
— Да, тебя подстрелили. Поэтому лежи тихо и не пытайся…
— Мне так жарко, — говорит он. И трясти его начинает ещё
сильнее. Его карие глаза встречаются с её синими. Кровь бежит из уголка рта.
Она чувствует её запах. Даже воротник рубашки мокрый от крови. Его чайное
лекарство тут не поможет, думает она, не очень-то понимая, о чём думает. Так
много крови на этот раз. Слишком много крови. — Мне так жарко, Лизи,
пожалуйста, дай мне льда.
— Дам обязательно, — говорит она и подкладывает сложенный
жакет ему под голову. — Дам, Скотт.
Слава Богу, он в пиджаке, думает она, и тут её осеняет. Она
хватает за руку девушку, которая стоит ра… нет, уже сидит на корточках.
— Как вас зовут?
Девушка смотрит на неё как на безумную, но отвечает;
— Лиза Лемке.
Ещё одна Лиза, какой маленький мир, думает Лизи, но не
говорит. Потому что с губ срываются совсем другие слова:
— Моего мужа ранили, Лиза. Можете вы пойти в… — она не может
вспомнить названия университетского корпуса, только его функцию, — …на кафедру
английского языка и литературы и вызвать «скорую»? Наберите 911…
— Мэм? Миссис Лэндон? — Коп с большущей бляхой пробивается к
ней сквозь толпу, вовсю работая локтями. Приседает рядом, и его колени хрустят.
Громче, чем выстрел из револьвера Блонди, думает Лизи. В одной руке он держит
рацию. Говорит медленно, ясно и чётко, словно с расстроенным ребёнком. — Я
позвонил в лазарет кампуса, миссис Лэндон. Они уже едут на своей «скорой»,
чтобы отвезти вашего мужа в Мемориальную больницу Нашвилла. Вы меня понимаете?
Она понимает, и её благодарность (коп вернул тот доллар,
который задолжал, и заработал ещё несколько) так же сильна, как и жалость,
которую она испытывает к своему мужу, лежащему на раскалённом асфальте и
дрожащему, как больной чумкой пёс. Она кивает, из её глаз брызжут первые из тех
слёз, что прольются в достатке до того, как она переправит Скотта в Мэн; не
рейсом «Дельты», а на частном самолёте, с медсестрой на борту, и в аэропорту
Портленда их встретит «скорая» с другой медсестрой. Теперь же она
поворачивается к Лизе Лемке и говорит:
— Он весь горит… есть тут где-нибудь лёд, милая? Можете вы
сказать, где здесь можно найти лёд? Всё равно где?
Она спрашивает без особой надежды и потрясена, когда Лиза
Лемке тут же кивает.
— Вот там есть торговые автоматы, где продают и «колу» со
льдом. — Она указывает на Нельсон-Холл, которого Лизи не видит. Потому что
перед её глазами только лес голых ног, волосатых и гладких, загорелых и
обожжённых солнцем. Она осознаёт, что эти ноги буквально сдавливают её, что она
ухаживает за мужем на клочке асфальта размером с витаминную капсулу, и её
охватывает панический страх перед толпой. Это называется агорафобия? Скотт
должен знать.
— Если вы сможете принести немного льда, пожалуйста, сходите
за ним, — просит Лизи. — И поторопитесь. — Она поворачивается к копу,
охраняющему кампус, который, похоже, считает пульс Скотта, занятие, по мнению
Лизи, совершенно бесполезное. Сейчас вопрос стоит ребром: или он выживет, или
умрёт. — Вы не могли бы заставить их подвинуться? — спрашивает она. Просто
молит. — Здесь так жарко, и…
Прежде чем она заканчивает, он вскакивает, совсем как чёрт
выпрыгивает из табакерки, и кричит:
— Отойдите назад! Пропустите девушку! Отодвиньтесь и
пропустите девушку! Вы же не оставили ему воздуха, а ему нужно дышать, вы
понимаете?
Толпа подаётся назад… по разумению Лизи, крайне неохотно. Ей
кажется, что они хотят увидеть, как вытечет вся его кровь.
Жар идёт от асфальта. Она-то надеялась, что к высокой
температуре можно привыкнуть, как привыкают к горячему душу, но этого не
происходит. Она пытается услышать приближающуюся сирену «скорой», но не слышит
ничего. А потом слышит. Она слышит голос Скотта, произносящий её имя. Только
это скорее не голос, а хрип. И одновременно он мнёт пальцами край промокшего от
пота топика (шёлк теперь плотно облегает бюстгальтер, который напоминает
вздувшуюся татуировку). Она смотрит вниз и видит то, что ей совершенна не нравится.
Скотт улыбается. Кровь полностью покрывает его губы густо-красным сиропом, и
сверху, и снизу, от край до края, и улыбка его больше похожа на ухмылку клоуна.
Никто не любит полуночного клоуна, думает она и задаётся вопросом: откуда это
взялось? Полночь-то у неё ещё впереди, малая часть долгой и бессонной ночи, с
лаем, должно быть, всех собак Нашвилла, под горячей августовской луной, и тут
она вспоминает, что это эпиграф третьего романа Скотта, единственного, который
не понравился ни ей, ни критикам, того самого, благодаря которому они
разбогатели. Назывался он «Голодные дьяволы».
Скотт продолжает теребить шёлковую ткань её топика, его
глаза такие яркие, такие лихорадочные в чернеющих глазницах. Он хочет что-то
сказать, и с неохотой она наклоняется, чтобы расслышать его слова. Воздух он
набирает в лёгкие понемногу, полувдохами. Процесс этот шумный, пугающий. Вблизи
запах крови усиливается. Неприятный запах. Минеральный.
Это смерть. Это запах смерти.
И словно подтверждая её мысль, Скотт говорит:
