Толпа тоже движется к автомобильной стоянке вместе с главными
участниками церемонии… за одним исключением. Блонд и не направляется к
автомобильной стоянке. Блонди всё ещё стоит с той стороны прямоугольного
участка привезённой земли, которая обращена к автомобильной стоянке. Несколько
людей сталкиваются с ним, и ему всё-таки приходится отступить назад, на
выжженную землю, где в 1991 году распахнёт двери библиотека Шипмана
(естественно, если можно верить обещаниям главного подрядчика). Потом он
начинает двигаться против потока, расцепляет руки, чтобы оттолкнуть девушку,
которая возникает слева от него, а потом юношу, появившегося справа. Губы его
по-прежнему шевелятся. Поначалу Лизи вновь думает, что он молится про себя, но
потом слышит несвязные слова, какую-то галиматью (такое мог бы написать плохой
подражатель Джеймса Джойса), и впервые её охватывает настоящая тревога. Такие
странные синие глаза Блонди сфокусированы на её муже, только на нём и ни на ком
больше, и Лизи понимает, что он не собирается обсуждать отъезжающих или скрытый
религиозный подтекст романов Скотта. Это не простой ковбой глубокого космоса.
— Колокольный звон движется по улице Ангелов, — говорит
Блонди (говорит Герд Аллен Коул), который большую часть семнадцатого года своей
жизни провёл в дорогой частной психиатрической клинике в Виргинии, откуда его
выписали с диагнозом «здоров». Лизи слышит каждое слово. Они долетают до неё
сквозь шум толпы, гул разговоров с той же лёгкостью, с какой острый нож
разрезает кекс. — Этот давящий звук всё равно что дождь по жестяной крыше!
Грязные цветы, грязные и сладкие, вот как колокола звучат в моём подвале, как
будто ты этого не знаешь!
Правая кисть, которая чуть ли не вся состоит из длинных
пальцев, движется к подолу белой рубашки, и Лизи точно понимает, что сейчас
произойдёт. Понимание приходит к ней от телевизионных образов (Джордж Уоллес
Артур Бреммер)
[22]
из детства. Она смотрит на Скотта, но Скотт разговаривает с
Дэшмайлом. Дэшмайл смотрит на Стефана Куинслен, да, раздражение, написанное на
лице Дэшмайла, говорит фотографу: «Хватит! Достаточно! Фотографий! Для одного
дня Спасибо!» Куинсленд смотрит на фотоаппарат, что-то там поднастраивает.
«Тонех» Эддингтон уставился на блокнот, что-то записывает. Лизи ловит взглядом
копа в рубашке цвета хаки с бляхой на ней. Коп смотрит на толпу, да только на
другую часть долбаной толпы. Такое невозможно, не может она видеть всех этих
людей и Блонди, но она может, она видит, видит даже, как двигаются губы Скотта,
произнося слова: «Думаю, всё прошло очень даже неплохо», — эти слова он часто
произносит после подобных событий, и о Боже, и Иисус Мария, и Иосиф-Плотник,
она пытается выкрикнуть имя Скотта и предупредить его, но горло перехватывает,
оно превращается в сухую, шершавую трубу. Лизи не может вымолвить ни слова, а
Блонди уже задрал подол большой белой рубашки, и под ним пустые петли для
ремня, плоский безволосый живот — живот форели, а к белой коже прижата рукоятка
револьвера, которую обхватывают его пальцы, и она слышит, как он говорит,
приближаясь к Скотту справа: «Если это закроет губы колоколов, работа будет
закончена. Извини, папа».
Она бежит вперёд или пытается бежать, потому что ноги словно
приклеились к земле, а впереди чьи-то плечи — это студентка, в топике на
бретельках, волосы перевязаны широкой белой лентой, на ней надпись «НАШВИЛЛ»
синими буквами с красной окантовкой (видите, как она всё подмечает), и Лизи
отталкивает её рукой, которая сжимает серебряную лопатку, и студентка
недовольно восклицает: «Эй!» — да только звучит это «эй» медленно и растянуто,
словно запись для пластинки 45 оборотов в минуту проиграли на 33 с третью
оборотов, а то и на 16. Весь мир ушёл в горячий дёготь, и целую вечность
студентка с бретельками топика на плечах и «Нашвиллом» в волосах заслоняет от
неё Скотта. Лизи видит лишь плечо Дэшмайла. И Тони Эддингтона, который
пролистывает свой чёртов блокнот.
Потом студентка открывает обзор, и Лизи вновь видит Дэшмайла
и своего мужа, видит, как голова ассистента профессора поднимается, а тело
напрягается. Лизи видит то, что видит Дэшмайл. Лизи видит Блонди с револьвером
(как потом выясняется, это «ледисмит» калибра 0,22 дюйма, изготовленный в Корее
и купленный на распродаже в южном Нашвилле за тридцать семь долларов). Во
времени Лизи всё происходит очень, очень медленно. Она не видит, как пуля
вылетает из ствола (можно сказать, не видит), но слышит, как Скотт говорит
негромко, растягивает слова, так что на всю фразу у него уходит секунд десять,
а то и пятнадцать: «Давай обговорим это, сынок, хорошо?» А потом она видит, как
дульная вспышка жёлто-белыми лепестками расцветает на срезе никелированного
ствола револьвера. Она слышит хлопок — жалкий, несущественный, словно кто-то
схлопнул обёртку от чипсов, сжав её в кулаке. Она видит Дэшмайла, этого
трусливого южанина, который бросается влево. Она видит, как ноги Скотта
подаются назад. А вот подбородок продолжает двигаться вперёд. Сочетание это
странное, но изящное, словно некое танцевальное па. Чёрная дырка появляется на
правой стороне его спортивного покроя пиджака. «Сынок, видит Бог, ты не хочешь
этого делать», — говорит он, вновь растягивая слова во времени Лизи, и даже во
времени Лизи она может слышать, как его голос с каждым словом становится всё
тише, пока не перестаёт отличаться от голоса лётчика-испытателя в барокамере. И
однако Лизи думает, что он ещё не знает о ранении, она в этом почти уверена.
Полы его пиджака раскрываются, как ворота, когда он командным жестом
протягивает к Блонди руку, и тут же Лизи отмечает для себя сразу два момента.
Первое: рубашка под пиджаком окрасилась в красное. Второе: ей наконец-то
удалось перейти на некое подобие бега.
— Я должен положить конец всему этому динг-донгу, — говорит
Герд Аллен Коул ясно и отчётливо. — Я должен положить конец этому динг-донгу
ради фрезий.
И Лизи внезапно осознаёт, что, как только Скотт умрёт, как
только непоправимое свершится, Блонди покончит с собой или попытается это
сделать. Но пока он должен закончить начатое. Окончательно разобраться с
писателем. Блонди чуть поворачивает руку, чтобы нацелить дымящийся ствол
револьвера «ледисмит» калибра 0,22 дюйма на левую половину груди Скотта. Во
времени Лизи движение это ровное и медленное. Первая пуля пробила Скотту
лёгкое; теперь Блонди хочет повторить то же самое с сердцем. Лизи знает, что не
может этого допустить. У её мужа есть шанс остаться в живых, но для этого нужно
помешать этому несущему смерть психу всадить в него ещё один кусочек свинца.
Словно отказывая ей в этом, Герд Аллен Коул говорит: «Это
никогда не закончится, пока ты не упадёшь. Ты несёшь ответственность за весь
этот бесконечный звон, старичок. Ты — ад, ты — обезьяна, и теперь ты — моя
обезьяна!»
