В шабат, например, видела вымерший город, и ветер гнал бумажки по пустым улицам. И вдруг смотрю – открытый бар, и в нем полно круглоголовых негров, многие в шляпах. Это, выходит, плохие чёрные евреи.
Если считать, что Jerusalem мужчина, то пахнет он свежей землёй, и не так, как пахнут могилы, а как садовники. Не знаю, может, вам повезёт и это будет душечка-садовник из порнофильма, в джинсовом комбинезоне на голое тело и с лямкой на одном плече, а может быть, вам достанется старик, перетирающий в артритных пальцах комья земли. Там ещё будет красный грейпфрут и остаток хьюговской XY на самом донышке – с кедром и мятой.
Если же допустить, что Jerusalem женщина, то она, скорее всего, идёт на крепких ногах по своим женским делам вверх по улице, и на ней, конечно, следует немедленно жениться и быть счастливым до конца дней.
Мама (ей за шестьдесят, и она нездорова) особенно тяжело болела в конце зимы. И когда я приехала её навестить, дела были таковы, что впору произносить какие-то особенные реплики – напоследок. И мама честно старалась. Она несколько раз настойчиво повторила:
– Жизнь такая короткая. Жизнь такая короткая, – с нажимом, будто хотела наполнить эти слова всем опытом своей – печальной? счастливой? трудной? – нет, своей обыкновенной человеческой судьбы, такой же, как у каждого из нас.
И я подумала, что и сама однажды стану ловить уплывающий взгляд кого-то, кто моложе ровно на одну жизнь, и пытаться уместить всё, понятое мной, в простые фразы. И будет, наверное, горестно оттого, что весь мой опыт боли и глупости улетучится вместе с дыханием, а этот любимый дурачок всей грудью станет биться о те же легко обходимые стены, о которые билась и я, не зная, что жизнь такая короткая. Такая короткая.
Дюжина маленьких рассказов
Игуана
Со мной всё время что-нибудь происходит. То, что другие люди называют «просто жизнь» и «ну, это же естественно», ко мне приходит исключительно в формате приключений и прозрений. Поэтому я очень устаю. Я очень-очень устаю оттого, что всего лишь жизнь стучит мне в окно, наряженная в костюмы Санта Клауса, Проститутки или Смерти. И я очень устаю, когда простые, как стакан воды, мысли, взрываются в голове откровениями.
Ещё странней обстоит дело с физиологией. Ощущения, не заслуживающие и упоминания, становятся событиями дня, а то и года, вытесняя объективно яркие события. Могу мгновенно забыть полуторачасовой фильм, из тех, что принято называть «остросюжетными», но запомнить поцелуй в плечо – так запомнить, что среди ночи меня разбудит фантомное прикосновение прохладных губ к вспотевшей коже и ясное знание, что это было прощание. Мы шли, мы ехали, мы смотрели, покупали, ели, разговаривали, а потом он взял меня за руку. Он взял меня за руку, перечеркнув всё сказанное и сделанное, потому что пальцы, его пальцы с твёрдыми плоскими подушечками желали сообщить, что я, конечно, прекрасна, но.
Но, ах, кроме любви – важнее любви – глоток воды на пике жажды, который исправляет самые гиблые моменты реальности, поглаживание солнечной ладони, когда совсем беда и холод превращает тебя в лягушку не только снаружи, но изнутри.
Я опять вляпалась в глупую историю, по рассеянности не заметив этого сразу. Только недавно до меня дошло, что набросок моего нежного любовного романа, которым я занималась последние полгода, не сгодится даже для повести. Такое случалось и прежде, но впервые в жизни я почувствовала, что мой предмет, амант, mon amour и mio caro не просто не влюблён, но даже не интересуется мною.
Поверьте, это очень свежее, прямо-таки пригоршня льда за шиворот чувство. Не то чтобы я избалована любовью, но один из скромных даров феи-крестной состоял в том, что мужчины всегда мной интересовались. Могли не любить, не желать, но им всегда было любопытно. Попадаются камешки, которые не захочешь, да возьмёшь в руки – повертеть, посмотреть, как отражается солнце от кварцевых прожилок. Зачем-то засунуть в карман, провезти тысячу километров, позабыв вынуть, протаскать ещё полгода, прежде чем снова найти, и не выкинуть в уличную урну, а положить в деревянный ящик из-под сигар к дюжине таких же. И бывают женщины, которых тянет брать и рассматривать, а потом на всякий случай не выпускать из виду, изредка поглядывая – с нежностью, раздражением или грустью, неважно.
По неписаному закону сохранения внимания этим женщинам достаётся мало любви, но много любопытства. И я привыкла к такому положению вещей и ужасно удивилась, обнаружив, что взгляд mon ami уже довольно давно не ищет меня – ни со страстью, ни по привычке; что dear friend больше не располагается в пространстве относительно меня, а просто располагается где-то, в каком-то пространстве, без всякого соотнесения наших координатных систем.
Не особенно скандальная новость, впрочем, однажды это должно было произойти. Я становлюсь старше, и my lovers взрослеют. Им всё трудней сосредоточиваться и удерживать в поле зрения и меня, и свою машину, и работу, и семью, и собственное здоровье. Я бы на их месте тоже в первую очередь жертвовала фантомами и галлюцинациями.
И я уже давно умею согревать сердце чужим теплом, не генерируя своего. Это чертовски удобно – подстраиваться под температуру среды, разделять чью-то страсть, не обжигаясь, и охлаждаться, не вымораживая сердце.
Но тут произошла неожиданная смешная глупость. Видимо, есть ещё какой-то неписаный закон, и судя по нему, я слишком многое отвергала в последнее время. Потому что именно в этот несчастный раз я почувствовала… то, что почувствовала. Да ну, никак и не называть, не влюбилась же, в самом деле… Но в этот раз мне было чем согреть тебя, mi amor.
И, осознав оба факта – что он нет, а я таки да, – я сделала единственный возможный, с моей точки зрения, шаг: отправилась смотреть игуану.
Долго рассказывать, но есть такое место в Москве, где её можно погладить, если знаешь ходы. Я терпеливо переждала двадцать минут и чашку чая, и меня пустили к жёлто-зелёной ящерице, греющейся на батарее центрального отопления.
Она оказалась не скользкой, не пупырчатой, как я ожидала, а совсем сухой и очень горячей. Она была жарче, чем любое живое существо, которое мне доводилось трогать. И нагревалась иначе, чем неживой объект, полежавший у раскалённого камня, и не как кошка, у которой пылающее пузо запросто может сочетаться с прохладной спинкой.
Это был равномерный жар, одинаковый изнутри и снаружи, и тонкая кожа без капли жира, и общее впечатление концентрированного равнодушного тепла.
Отлично помню, что впитывала сквозь пальцы знание о том, как следует жить, чтобы было хорошо. Как нужно прижиматься плоскими стопами и животом к ласковым камням, как вытягивать шею, подставляя горлышко под прикосновения, как отворачиваться и закрывать глаза, когда перестают делать приятно. Думаю, игуана никогда не таращится в пустую тёмную ночь, ожидая звонка в дверь или письма.
