Многие используют для этого обычный сновидческий приём: когда под рукой нет никакой досочки, на которую можно улечься животом и воспарить, нужно поджать все мышцы и напрячься так, чтобы кожа заболела и пошла искрами, и на этом усилии есть шанс оторваться от земли – если не покрошатся зубы.
Я же рекомендую прямо противоположный метод. Сегодня я шла домой и внезапно решила сократить путь. Я почувствовала, что свинцовый слиток, который отягощает моё тело – точно, как отягощают полупустые пластиковые корпуса китайской электроники, – начинает расплавляться. Он плавился и стекал, освобождая затылок, шею и холодное место между лопатками. Свинец струился по лёгким полым костям ног, собирался в ступнях, а потом просачивался сквозь кожу и колготки в ботинки. Мне осталось только сбросить обувь. Далее вы можете разбежаться и попытаться поймать ветер. Рекомендуют также подняться на девятый этаж, только не по лестнице, иначе отяжелеют колени, лучше на лифте, открыть окно и упасть на упругий тёплый воздух, который удержит тело на достаточной высоте от земли, так что никто не сумеет до вас дотянуться. Мне же достаточно разуться, и тогда останется только порадоваться подступившим сумеркам, иначе под затейливым подолом моего плаща все бы увидели голые пятки, подло белеющие из дыр в колготках, проеденных свинцом.
Лето: И о погоде
Среди моих друзей есть несколько метеопатов, из тех, для кого геомагнитная сводка остаётся главной новостью дня, что бы ни случилось в окружающем мире. Прежде они виделись мне ипохондрическими сурками, которые проводят жизнь, тревожными столбиками всматриваясь в горизонт (или в прогноз Гисметео) и тихонько пересвистываясь: «Циклон! циклон! давление падает! завтра мы умрём!» «Невротики, – думала я, – меньше обжорства – больше секса, и всю вашу чувствительность как рукой!» (С моей точки зрения, это универсальный совет во всех случаях, кроме анорексии, – тогда только вторая часть.)
Я-то не верю в магнитные бури, поэтому четверг прожила как обычно: заснула в десять утра, проспала часа четыре, встала и попыталась жить. В тот день я передвигалась по спирали. Это когда нарезаешь по дому круг, действуя с эффективностью обезглавленной курицы, потом делаешь что-нибудь полезное, например, смотришься в зеркало. Ещё стремительная пробежка – и ага, кошки накормлены. Процесс сбора на прогулку выглядел так, будто я начала выигрывать в дурака на раздевание после длинной череды проигрышей – каждую вещь удаётся натянуть на себя не сразу, ценой некоторых умственных усилий и большой доли везения. Нарядившись, куда-то ходила, возвращалась, спала в разных местах кровати, там и сям, иногда поперёк, а потом настала пятница.
Мне сказали, будто седальгин после нурофена даёт интересные цветовые галлюцинации. Спорить не стану, но нурофен после седальгина – фигня полная. Зрение падает, и ты опять курица, но ещё с головой, и на глазах такая плёночка, сквозь которую пространство чётко просматривается не далее вытянутой руки.
Впрочем, на содержимом этой, всё ещё моей, головы погоды и пилюли не особенно сказались. Я и без них мыслю как та атлетическая красавица, гостья «Школы злословия» – только о возвышенном. Вы помните: «Я каждую минуту думаю о творчестве». – «Что, и когда в туалете сидите?» Вот и у меня такая же каша в мозгах, по крайней мере, на прогулке, если туфельки не натирают, помышляю исключительно о вещах абстрактных, заземлиться невозможно, и все молнии вокруг мои.
А туфельки теперь почти никогда не натирают, потому что бо́льшую часть жизни я провела в обуви не по размеру – тридцать третий взрослый появился в русских магазинах не так давно, но с тех пор, как он таки появился, я поклялась себе, что никогда, никогда больше мне не будет неудобно. Я сделалась неспособна к аскезе, как мужчина или другая бессмысленная тварь, алчущая удобств и отрицающая совершенствование через страдание. Женщинам-то знакомы пути духа через голод, корсет и лабутены, полные крови.
Итак, я парила, перебирая экковскими сандаликами, пялилась в свой химический туман и думала над словом «рассеянность».
Оно по умолчанию окрашено романтикой, оно вроде бы про летучий просвечивающий шарф, узкую потерянную перчатку и такую же – маленькую, лаковую, неприкаянную – душу. Даже надевший сковороду вместо шляпы и тот непрост, и тот не от мира, а значит, лучше. И ещё это слово об осени и туманах, а значит, о Лондоне, дымах, пепле, незнакомках и вуалетках. В нём содержится сияние, но смутное, как улыбка, как отражение солнца в остывающей воде, то есть Саган и неверность. Но сию минуту, когда я почти ничего не вижу и не могу собрать разбегающиеся мысли – не как тараканов, а будто они выводок чуть подрощенных серых котят, которых зачем-то нужно удержать в руках всех сразу, а они топорщатся, пушатся, мягко выворачиваются и упорно расползаются, – никакой романтики в рассеянности нет. Мне с каждой секундой всё тревожней, я вижу, как непроницаемый парашютный шёлк моей реальности изъязвляется дырами, превращается сначала в капрон, потом в тюль, а потом в редкую сеть для крупной, очень крупной рыбы, которая бьётся, бьётся и в конце концов прорывается на волю, оставляя за собой безнадежную прореху, и уходит, взбивая на прощание огромную оглушительную волну своим гибким скользким хвостом. И рассеивается отнюдь не туман вокруг меня, он как раз становится гуще, рассеиваюсь я, моё бедное, теряющее чувствительность тело, моя ленивая медленная душа, мой беспомощный рассудок – всё это неудержимо переходит в туман, в тусклую серую взвесь. Что же касается чувств, то мои привязанности, более или менее оформившиеся к этому моменту, тоже рассеиваются, распадаясь на инфантильность, эмоциональную зависимость и вялое вожделение. Моя нравственность… не будем о покойниках, мои таланты к чему бы то ни было обесцениваются в отсутствие интеллекта, который покинул нас первым. Моё всё, коротко говоря, рассеялось, и какие после этого вуалетки?!
И ровно в этом месте я поняла, что вуалетки конечно же в редкий мелкий горошек, потому что небеса внезапно плюнули на меня одинокой прохладной капелькой. Подсобрали слюны и плюнули ещё разок. А потом уже зачастили, и начался почти нормальный отрезвляющий дождик, и я как-то сгустилась, уплотнилась и целенаправленно двинула к метро. Как сейчас помню, обретение времени, себя и прочего произошло в Камергерском, который понаехавшие экспаты и примкнувшие к ним девушки превратили в зал ожидания Курского вокзала – с гомоном, толкотнёй, игровыми автоматами и мелким жульём.
Как было странно внезапно сгуститься среди всего этого, вы бы знали.
Ужасы дымного лета
Полагаю, никто не усомнился в том, что во дни бедствий я была вместе со своим народом, испытывая все выпавшие на его долю тяготы и лишения, из каковых более всего терзало отсутствие воздуха, пригодного для дыхания. Физическое тело, закалённое аскетическим образом жизни, а также тяготами и лишениями прошлого сезона, стойко вынесло дымы и пепел, но слабая женская душа дрогнула. Перед мысленным взором то и дело вставала картина, увиденная однажды в полдень за окном: из ядовитого тумана, окутавшего палисадник, выступают полуголые детские фигурки в масках, а потом снова исчезают в едких клубах. Уши мои терзал непривычный звук: голуби бродили в опавшей до срока листве, которая в отличие от осенней не отсырела, а, наоборот, жестоко иссохла, и потому издавала страшный шум под их красными четырёхпалыми лапами. Всё это нанесло урон моим нервам, и когда Господь счёл наши страдания достаточными и отозвал смог, я почувствовала, что по-прежнему не способна глубоко вздохнуть, ощущая в груди стеснение и даже некоторое жжение.
