Но она была совсем рядом, такая близкая и такая… своя.
Он чувствовал кожей, как двигается ее горло, когда она
говорит, как ее волосы щекочут его, как бесцельно скользит ее палец вдоль его
закинутой за голову руки, как она улыбается и как дышит.
Он даже подумать не мог спокойно о том, что нужно встать,
одеться и продолжать жить привычной нормальной жизнью, в которой он увяз по
самые уши.
Что этой ночью останется один. Опять. Как всегда.
— Давай еще полежим, — попросил он, ненавидя себя за жалкий
тон вокзальной сироты, — до Ивана целых полтора часа. Давай полежим, а?
— Давай, — моментально согласилась Ингеборга, — поесть мы и
с ним вместе можем, а вот полежать…
— Ты уедешь? — спросил он внезапно. Он не собирался
спрашивать. Наоборот, он собирался предоставить решение этого вопроса ей самой,
но не удержался.
— Ты хочешь, чтобы я осталась? — спросила она живо. — А Иван
нас не застукает?
Он молчал. Какое это имело значение, застукает их Иван или
нет! Он спрашивал ее совсем про другое.
— Конечно, я могу остаться, — сказала она задумчиво, — я
почитаю Ивану на ночь, а потом мы телевизор можем посмотреть, или что еще ты
там делаешь по вечерам…
Он схватил ее и прижал к себе так, что внутри у нее что-то
жалобно пискнуло.
Пожалуй, все правда. Пожалуй, это не новый способ
дрессировки зверей.
— Вот и хорошо, — сказал он ей в ухо и почувствовал, как
покрывается щекотными мурашками ее кожа между лопаток, — а телевизор мы вполне
можем и не смотреть. Жалко тратить вечер на телевизор!..
Через десять минут он спал каменным сном насмерть уставшего
человека, а Ингеборга жалостливо смотрела ему в лицо. Из художественной
литературы и американского кинематографа ей было хорошо известно, что мужчины
не выносят, когда их жалеют. Несмотря на всю сомнительность данного постулата,
она была рада, что он спит и она может вволю нажалеться на свободе.
Под глазами и на висках у него лежали желтые тени, а светлые
ресницы оказались неожиданно длинными и наивными, как у белобрысой деревенской
девчонки. Пальцы вздрагивали во сне, сжимались в кулаки, и Ингеборга осторожно
распрямила их, как будто стиснутых сильной судорогой. Он дышал почти бесшумно,
хотя ей почему-то казалось, что он непременно должен сопеть, как медведь в
берлоге. Впрочем, она точно не знала, как именно сопят медведи. Ей
представлялось, что очень уютно.
Как посмела та женщина так обойтись с ним? И главное —
зачем?! Возможно, он совсем не подходил ей, возможно, он раздражал и злил ее,
чего проще было отпустить его на свободу и навсегда забыть о нем?! Зачем ей
потребовалось убеждать его в том, что он неполноценное, невыносимое, похотливое
животное?! Как он сказал? Жирная свинья?
Почему он терпел это? Его-то что заставляло? Заниженная
самооценка, как это называлось в курсе психологии, который преподавали в
университете? Или какие-то более сложные мозговые выкрутасы? Извращение?
Самоуничижение? Боязнь посмотреть правде в глаза?
Впрочем, меньше всего Павел Степанов был похож на
извращенца. Он был похож на нормального мужика, замученного неожиданно
навалившимися неприятностями, которые то и дело грозили перерасти в категорию
катастрофы.
Ингеборга улыбнулась и повыше натянула на него одеяло.
И поцеловала в сгиб локтя. И потом еще в ключицу. Потом
медленно и осторожно вытащила из-под него свою ногу и выбралась из постели. Он
даже не шевельнулся.
Она покопалась в куче одежды, нашла свою — второй носок
все-таки куда-то пропал, — на цыпочках вышла из комнаты и тихо-тихо прикрыла за
собой дверь.
Снег за окном, за голубыми, встопорщенными от крахмала
занавесками, продолжал валить.
* * *
Степан проснулся в сумерках и некоторое время лежал,
соображая, что с ним такое. Заболел? Когда? И чем? Похмелье? Кто его привез с
работы и какой, выходит, день недели?
Все еще пятница? Или уже суббота?
О том, что с утра на дворе была пятница, он помнил очень отчетливо.
И тут он все вспомнил — «Памяти Карузо», сжатый кулачок,
упершийся ему в грудь, безумие, разбросанная одежда, пушистая макушка под его
щекой, и потом еще много, много всего…
Он так быстро сел, что от резкого движения зазвенело в ушах
и в глазах поплыли какие-то огненные точки.
Как это вышло, что он уснул? Он помнил очень отчетливо, как
они занимались любовью на его диване, а потом лежали, прижавшись друг к другу,
и она рассказала ему, что мечтала его соблазнить, — глупость какая! И он рассказал
ей про Леночку и про «свиное рыло», но это было как-то легко, будто он
рассказывал не о себе, а о чем-то то ли прочитанном, то ли услышанном и не
имеющем к нему самому никакого отношения. А потом он уже ничего не помнил.
Выходит, он уснул, и пока он спал, Ингеборга ушла.
Ничего страшного. У нее могли быть свои планы на вечер, а он
приехал рано, и она вполне могла уйти, не имея в виду ничего ужасного.
Несколько часов назад он был почти уверен, что все это
правда, а не новый, улучшенный способ дрессировки зверей.
Он выбрался из-под одеяла и стал лихорадочно одеваться.
А Иван? Где Иван? Или она уехала, так и не дождавшись Ивана?
Застегивая джинсы, он глянул на часы. Семь. Ивана должны были привезти в
полседьмого.
Держа в руке водолазку, он вывалился из комнаты. Свет в
коридоре ослепил и как бы придавил его. Он зажмурился и тут услышал бодрый
голос сына:
— …такие лазерные. Вы знаете, что такое лазерные пушки, Инга
Арнольдовна?
— Не вполне.
— Ну Инга Арнольдовна! Ну мы же смотрели «Звездные войны,
эпизод первый»! Вы что, не помните?!
— Я помню, конечно, но не так чтобы очень отчетливо.
— Ну вот, а там всем давали такие лазерные… ну не пушки, а…
оружие такое лазерное, и мы друга в друга палили! Я три раза попал, и меня
орденом наградили. Он у меня в рюкзаке, я вам сейчас покажу. И папе покажу,
когда он встанет. А Илюха все время мазал. Он ни одного раза не попал, вы
представляете? Я даже хотел под него подставиться, но потом передумал…
— А что вы ели?
— Мороженое ели. Чипсы ели. Кока-колу пили.
— По-моему, у некоторых с утра так болел живот, что они не
могли сделать ни глотка морковного сока, а другие им говорили, чтобы на этой
вечеринке они даже и не думали про кока-колу.
