Почему-то ему было очень неудобно, и на миг он удивился,
поняв, что его локти упираются в паркет, а Ингеборга лежит спиной на куче
каких-то тряпок. Но какое это имело значение, когда он был с ней, в ней, вокруг
нее, и знал, что этому не будет конца, что сейчас, вот-вот, он поймет что-то,
чего никогда не мог понять, станет совсем другим — цельным, единым, всесильным,
как боги, и прошлое уже не властно над ним, и ничто не властно, осталось только
это, огромное, могучее, жаркое, одно на двоих — только сейчас, только здесь и
только с ней.
* * *
— Паша, — сказал рядом с ним преступный, хриплый,
неприличный голос, — Паш, если можешь встать, дай мне попить, а то я сейчас
умру.
Павел Степанов поднял с паркета тяжелую горящую голову. На
светлом дереве осталось влажное пятно от его лба. Он некоторое время
бессмысленно таращился на пятно, а потом перевел взгляд на девушку, которую он
всем весом прижимал к холодному полу.
— Господи Иисусе! — пробормотал он, не в силах придумать
ничего более осмысленного. — Господи Иисусе!..
Она хрипло засмеялась и цапнула его за ухо.
— У тебя интересное выражение лица, — сообщила она ему, —
просто прелесть. Паш, мне тяжело и очень хочется пить.
С сожалением, как будто ему неожиданно пришлось отдать
чужому человеку что-то важное и личное, он перекатился на бок, но Ингеборгу не
выпустил. Его собственная тяжеленная ручища поперек ее живота показалась ему
самым прекрасным зрелищем в мире.
— Я не могу встать, — сказал он, не сводя глаз с ее живота,
— и тебя не пущу.
Она повернула голову, так что ее нос оказался у него в
подмышке, и длинно выдохнула.
— Ну и ладно, — согласилась она. — Моя смерть от
обезвоживания будет на твоей совести.
Он засмеялся. Он был так счастлив, что не знал, как ему с
этим счастьем быть. Он не умел с ним обращаться. Он был к нему совсем не готов.
Как правило, когда все заканчивалось, он чувствовал только
стыд. Стыд и собственную слоновью неуклюжесть.
— Мы даже до дивана не дотянули, — проговорил он хвастливо.
— Не дотянули, — кивнула Ингеборга. Ее дыхание щекотало ему
подмышку. — Ну и ну.
Очень осторожно он подсунул руку ей под щеку, приподнял ее
голову и заглянул в глаза. Ничего страшного для себя он не увидел в этих
глазах, только ласковое, удовлетворенное горячее веселье.
— Ты что? — спросила она и облизнула пересохшие губы.
Она хочет пить, а он лежит тут, как болван, на полу и не
делает ни одного движения, чтобы напоить ее!..
Он вытащил руку — Ингеборга посмотрела с удивлением — и
торопливо поднялся. Достал с полки высокий пивной стакан и полез в холодильник.
— Тебе боржоми или простой воды?
— Мне все равно. — Подтянув колени, она с трудом села прямо
в середину тряпичной кучи, на которой все время лежала спиной, и огляделась,
словно опасаясь увидеть какие-нибудь невосстановимые разрушения.
Странное дело, но никаких особенных разрушений не было.
Один из стульев валялся на боку под столом, и Ингеборга, как
ни старалась, так и не смогла вспомнить, что именно они делали, когда уронили
этот стул. Посреди гладкой черной поверхности обеденного стола лежал один
носок, белый с коричневыми коровами, привезенный в прошлом году из Цюриха, где
Ингеборга проводила отпуск. Носки были куплены в деревенской лавчонке, и мать,
помнится, долго и неодобрительно недоумевала — такие вещи она не могла
воспринимать даже как шутку.
Почему-то при виде этого одинокого носка с коровами на
полированном черном столе Ингеборге стало очень стыдно.
Она вскочила и сдернула носок. И посмотрела на кучу одежды,
валявшейся на полу.
Неужели это ее одежда?! Ее и Павла Степанова?! Неужели это
она только что занималась любовью с таким самозабвением, что не помнит, как
носок попал на стол, куда и как пропали ее джинсы, джемпер, лифчик, и что это
за безобразная куча одежды на полу?!
— На. — Соучастник преступления подошел сзади, обнял ее и
сунул ей в руку стакан. Сам он выпил два или три, поняв, что умирает от жажды,
только когда увидел, как холодная вода льется из бутылки в стеклянное нутро
стакана.
Она быстро и жадно выпила и попросила смущенно:
— Паш, давай унесем куда-нибудь эту кучу. Я ее стесняюсь.
Или давай оденемся, что ли?
Но на это Павел Степанов был совершенно не согласен.
— Вот одеваться мы точно не будем, — сказал он внушительно.
Нагнулся и разом сгреб в охапку все вещи. — Я это унесу, а ты можешь открыть
воду в ванной.
Она посмотрела ему вслед.
Если бы он не нервничал так сильно, возможно, она сделала бы
вид, что не придает «эпизоду» никакого значения. Но он нервничал как-то странно
и неуместно для человека тридцати восьми лет от роду, имеющего в жизненном
ранце за плечами свидетельство о разводе и восьмилетнего сына. Все оказалось
гораздо сложнее и проще, Чем Ингеборга поначалу себе представляла.
Он хотел ее, а вовсе не презирал или не замечал, как ей
казалось все это время. Он хотел ее и боялся не справиться с собой. Вряд ли
когда-то у кого-то еще она вызывала такие же сильные чувства, пусть и
замешенные на «чистой физиологии».
Он боялся себя — и ее! — так, что готов был в последний
момент сигануть с балкона, и, наверное, сиганул бы, если бы она его не
остановила, упершись кулачком в грудь.
Что это такое? Он не похож на истерика или полоумного.
Он уверенный в себе, состоявшийся, успешный молодой мужик,
вполне справляющийся с жизнью. По крайней мере имен но такое он производил
впечатление на окружающих, в том числе и на Ингеборгу. Может, сам на себя он
производил какое-то совсем другое впечатление?
Ей было любопытно, радостно, странно, чуть-чуть стыдно и
безудержно весело.
Она все у него выпытает. Теперь она — часть жизни не только
его сына Ивана, но и его самого. Она не даст ему избавиться от себя слишком
скоро. Она вообще не даст ему от себя избавиться. Он ей нужен, этот здоровый,
сильный, странный мужик, который боялся ее прикосновений, как будто она могла
сделать ему больно.
А может быть, и вправду могла?..
— Ты еще не утонула? — Он двинул в сторону пластмассовую
дверцу душевой кабины и втиснулся к ней в крошечное. заполненное паром
пространство.
— Не-а. — Ингеборга моментально направила ему в физиономию
сильную, как будто жестяную, горячую струю воды.
