В тот день, после которого Петрович с Черным так отчаянно
нажрались, на стройке происходил несанкционированный митинг любителей старины и
почитателей святых мест.
Чернов ночевал в Сафоново, это Степан знал точно. Вернее, о
том, что он ночевал, Степану доложила верная Тамара, которая в семь часов утра
обнаружила Чернова на диване в «кабинете».
В принципе ночевать он мог где угодно, а к семи подгрести в
Сафоново. Зачем? Неизвестно.
Вместе со Степаном на объект заехала местная милиция,
которая вроде бы наблюдала за порядком, пока жители митинговали. Потом Степан
произносил свою почти революционную речь, стоя почти на броневике и придерживая
за руку почти народовольца Гаврилина.
Потом приехал Эдик Белов. Как он подъехал, Степан не видел,
они встретились уже в конторе.
Саши в тот день на стройке не было, выходит, подбросить
прорабу отраву она не могла.
Или могла?
Петрович потерял клофелин и полдня маялся. Саша могла
подбросить ему другое лекарство только накануне, в офисе.
Тогда прорабу не пришлось бы ничего искать — отрава, если
только там действительно была отрава, лежала у него в кармане, как дожидающаяся
своего часа осколочная граната.
Степан вспомнил большие руки с желтыми ногтями и синими,
набухшими от возраста венами. Руки бестолково вынимали и пихали обратно в
карманы всякую всячину — носовой платок, горсть мелочи, какие-то болтики и
гаечки, маленькую отвертку с куском пробки на конце. Все, что угодно, кроме
клофелина!
Господи, неужели и Петрович тоже кому-то мешал! Безответный
работяга, за всю жизнь не повидавший ничего, кроме профсоюзного санатория в
Кисловодске, исполнительный, трудолюбивый, добрый, спасавший собак и больше
всего на свете любивший селедку с черным хлебом и луком!..
Степан зарычал сквозь зубы, и опять пришлось прибавлять
громкость, чтобы только заглушить внутреннее, болезненное, что грызло и терзало
его изнутри.
Ему хотелось увидеть Ивана и о чем-нибудь поговорить с
Ингеборгой. О чем-нибудь простом и приятном, не требующем никаких моральных сил
и напряжения.
Например, о доме в Озерах.
Интересно, если ее пригласить, может, она поедет с ними в
эти самые Озера? Наверное, можно попытаться ее уговорить. Пообещать, что сам он
будет спать в бане на берегу огромного черного торфяного озера, в котором
теплыми вечерами тяжело, как из пушки, бухали сомы, а она с Иваном в доме на
горке. Дом был большой, капитальный, справный — Степан с наслаждением
планировал и строил его несколько лет подряд.
Можно соблазнить ее тем, что в двадцати километрах от
деревни Литва, и они вполне могут туда съездить, если заранее позаботиться о
визах и документах. Должна же ее привлекать собственная историческая родина!..
Надо сказать Ивану, чтобы начал ее уговаривать. Иван кого
хочешь уговорит. Отказать ему, когда он смотрит своими глазищами так, как будто
от ответа зависит вся его дальнейшая жизнь, невозможно.
Свободного места возле дома было полно — никто еще не
вернулся с работы, и Степан шикарно поставил машину почти под своими
собственными окнами.
В «Седьмом континенте» напротив Думы он купил каких-то
соков, берлинского печенья, ветчины, паштета и огненную упитанную
золотисто-коричневую курицу, которая даже сквозь толстый бумажный пакет
обжигала руки и пахла на всю машину. Иван такую курицу обожал.
Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала одну, а
потом другую дверь своей квартиры, и навстречу ему в образовавшийся проем хлынула
музыка.
Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то ли
печально. Звук был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос —
голос! — царил над звуком, не подавляя, а украшая его. Степану внезапно стало
жалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку, утекает из его
квартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Пакет он сунул под зеркало и пошел в глубину квартиры,
радуясь и удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.
Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала на
плите и во весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел «Памяти Карузо».
Степан смотрел на нее во все глаза.
Она улыбалась, закидывала голову и, взмахивала ложкой, как
дирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из динамиков, и сама
пела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.
Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, и
Ингеборга сказала в сторону музыкального центра:
— Большое спасибо, — и повернулась с пультом в руке. И
увидела Степана.
— Прошу прощения, — пробормотал он, неизвестно почему очень
смущенный, как будто только что подсматривал за ней в ванной, — я не хотел вас
пугать, я только что вошел. Честное слово, только что…
— Вы меня совсем не испугали, — выговорила Ингеборга, едва
переводя дух. Ей было очень стыдно. — Я… я готовила ужин. А… Ивана нет.
Только сейчас вспомнив, она Нажала кнопку на пульте, и диск
выехал с мягким приятным звуком.
— Как… нет? — переспросил Степан, отчего-то плохо соображая.
— А где же он?
— Он уехал на день рождения к Илье, это его одноклассник. Вы
не волнуйтесь, я прекрасно знаю его и его родителей. Заехал его папа, забрал
Ивана и повез в детский клуб на Сокол. Они там день рождения отмечают. Сказал,
что к семи часам они его привезут. Вот на всякий случай оставил мобильный
телефон. Хотите позвонить?
— Нет, — сказал Степан, — не хочу.
— Вы не волнуйтесь. — Она овладела собой. По крайней мере
настолько, что ей удавалось говорить почти связно. Она осторожно положила ложку
на блестящую поверхность стола, прошла мимо Степана и вынула из гнезда
нестерпимо сверкнувший диск.
— Вы любите классическую музыку? — неизвестно зачем спросил
Степан.
— Люблю, пожалуй, — согласилась Ингеборга, — но не всю. Я
люблю такую классическую музыку, которую любят все плохо образованные люди.
Моцарта. Вивальди. Гайдна. Вот Карераса люблю и Монтсеррат Кабалье. Знаете, она
однажды пела в Париже, и родители купили мне билет. Я потом год не могла забыть
про этот концерт, так это было… необыкновенно. А Стравинского я не люблю. И
Шнитке не люблю. Не понимаю.
— Я свожу вас на концерт Монтсеррат Кабалье, — пообещал
Степан мрачно, — осенью она приедет в Москву, и я вас свожу. Пойдете?
Ингеборга посмотрела на него и ничего не поняла. Он был
какой-то странный, напряженный и как будто сердитый, но явно не на нее.
