Он был страшно зол на мать, когда она умерла. Он целый год
не мог привыкнуть к тому, что она умерла. И сейчас он не мог простить Петровича
за то, что тот тоже умер.
Сговорились все, что ли!..
Нет, не зря он боится, и ощущает себя цирковым тигром, и
везде чует подвох, и не верит ни в какие высокие чувства.
Нет никаких высоких чувств. Ты заставляешь других прыгать в
кольцо, если тебе это выгодно. С кем-то это получается лучше, с кем-то хуже, но
это просто такая игра. Кто кого перехитрит. Доверие и любовь выдумали для того,
чтобы, прикрываясь ими, уцепить как можно больнее. До крови, до костей.
Все, кого он любил или кому пытался доверять, бросили его,
ушли в самый неподходящий момент.
Нет и не будет теплого пледа в середине дня, и полудремы,
сквозь которую слышно, как возится на полу Иван, рассыпая по ковру
конструкторские детали, и радостного покоя, в котором все хорошо не только сию
минуту, но будет хорошо всегда, и легкого дыхания лежащей рядом женщины, и
уверенности, что все это никуда и никогда не денется.
Черт побери, почему его опять сносит в какие-то высокие
материи?! Он хотел подумать о Муркине и о прорабе, а о чем думает на самом
деле?!
Она налила себе чаю в чашку так, как будто всю жизнь прожила
в его квартире, и сунула замерзшие ноги в его собственные меховые тапки,
привезенные в прошлом году из Австрии, так, как будто имела полное право на все
это — на тапки и чашку… Как будто ее вовсе не мучает вопрос, что будет дальше.
Как будто она ничуть не замечает его тягостного к себе внимания — или на самом
деле не замечает?
Как будто она просто живет, а не пытается заставить его
прыгать в кольцо.
Или на самом деле не пытается?
Да еще это кошачье имя — Ингеборга!
Степан передернул плечами, как будто от холода, хотя в
машине стало почти жарко, огляделся по сторонам и пристроился поперек двойной
разделительной полосы. Конечно, по-хорошему следовало бы доехать до светофора и
развернуться, но иногда он позволял себе мелкое хулиганство, особенно если
поблизости не просматривались гаишники. Заприметив разрыв в плотном машинном
потоке, он нажал на газ, двигатель рыкнул, как разгневанный тигр, и через
секунду Степан уже въезжал на тротуар перед собственным офисом.
Белов запирал свою машину и помахал Степану. Ему досталось
место получше, хоть и ближе к проезжей части.
Нужно было приезжать раньше, а не распивать на кухне чаи с
этой самой, которая с кошачьим именем и в его собственных тапках!..
— Ты чего такой злой? — спросил Белов, подойдя. — С Иваном
что-нибудь?
— Ничего я не злой, — сказал Степан очень сердито, — с
Иваном все в порядке. По крайней мере было, когда я уезжал.
— А почему тогда злой?
— Да не злой я! Нормальный я! Как всегда!
— А-а… — протянул Белов, — ну-ну…
— И нечего нукать! Я тебя вчера как человека просил —
позвони мне вечером, или ты в Сафоново вчера не ездил?
— Ездил, хотя вчера, между прочим, воскресенье было.
— Да наплевать мне на воскресенье! Я тебе сказал, чтобы ты
позвонил, а ты даже не почесался!
— Я не позвонил потому, что у меня в телефоне батарейки
сдохли, — сказал Белов громче, чем следовало бы уравновешенному и хорошо
воспитанному человеку. — И докладывать мне было абсолютно нечего. Все работали
как обычно. Все было как обычно. А потом, уж ты меня прости, Степа, за прозу
жизни, я к любовнице поехал, а не домой! А от любовницы мне звонить было
неудобно!
— Ну да. Неудобно. — Степан и сам прекрасно понимал, что
напал на Белова совершенно не по делу, а просто так, от недовольства собой, но
как остановиться, не знал. — К любовнице тебе ехать удобно, а мне позвонить
неудобно!
— Паш, не все такие смиренные монахи, как ты! Не все по
выходным с детьми английский учат. У некоторых есть еще личная жизнь.
— Да пошел ты!..
Почему-то слова Белова сильно его задели.
— Да. Я отойду, пожалуй. А то еще подеремся. Кроме того, мне
нужно сигарет купить.
Белов круто повернулся и пошел назад, к табачному киоску,
хотя до магазина было ближе и выбор там был лучше. Почему-то этот киоск они
всем офисом дружно не любили и почти никогда в нем ничего не покупали. Степан,
вместо того чтобы пойти наконец на работу, остался стоять на тротуаре. Ему
казалось, что он высказал заму еще не все претензии.
Белов был в двух шагах от киоска, когда невесть откуда на
тротуар выскочила грязная зеленая машина и понеслась прямо на него.
Немногочисленные прохожие шарахнулись в разные стороны, как перепуганные гуси
на сельской дороге.
У Степана отчетливо и тоненько зазвенело в ушах.
Он нелепо взмахнул руками и, кажется, даже побежал, чтобы
остановить эту взбесившуюся машину, но оказалось, что так и не двинулся с
места. Он очень ясно понимал, что машина летит прямо в беззащитную беловскую
спину и что через секунду она его убьет.
— Эдик!! — заорал он, и Белов оглянулся Степан еще успел
заметить, какое изумленное у него стало лицо. Он прыгнул в сторону, но тонна
обезумевшего железа настигла его.
Степан услышал короткий удар, глухой стук, как будто на
тротуар упал мешок с мукой, — и все.
Больше он ничего не слышал.
— Что? — растерянно переспросила Ингеборга. — Что вы
говорите?
— Я говорю, что моего зама сегодня у меня на глазах сбила
машина, — повторил Степан, морщась, — поэтому я и опоздал. Как Иван?
Ингеборга помолчала, как будто не сразу поняла, о чем он
спрашивает.
— А… У нас все в порядке. Он сегодня поздно встал и весь
день вел себя не слишком хорошо. Простите, пожалуйста, я не совсем поняла, что
такое с вашим замом.
— Все вы поняли, — проговорил Степан устало.
Ему казалось, что к лицу у него прилипла тонкая целлофановая
пленка, сквозь которую невозможно дышать и почти невозможно видеть. И все время
хотелось ее содрать. Он то и дело тер лоб и щеки, но содрать проклятую пленку
никак не удавалось.
— Но… он хотя бы… жив? — осторожно спросила Ингеборга, во
все глаза глядя, как Степан снимает ботинки. Зачем-то он сел на пол, прямо под
дверь, и вяло поддавал одной ногой другую в надежде, что ботинок снимется сам.
— Он в больнице.
Ингеборга перевела взгляд на его лицо, и он добавил, сердито
пытаясь содрать проклятую пленку:
