До смерти перепугавшись, Саша вскочила с ковра и схватила
Степана за толстое запястье.
— Степа, я совершенно не хочу сказать, что это ты… Я даже
толком ничего не видела, только этот дурацкий фонарь. Да я далеко была, я даже
не знаю… Степ, ты только не думай, что я все это выдумала, чтобы отвести
подозрения от себя!
— Я не думаю, — сказал Степан с досадой и посмотрел на
длинные пальцы, стиснувшие его запястье. Он ничего к ней не испытывал, кроме
почти что отцовской жалости и сочувствия.
Надо же так вляпаться!.. Да еще муж этот гребаный! И шантаж
тут, и осведомленная сиделка, и упаковка от снотворного в мусорном ведре!..
Куда бедной старухе Агате Кристи до офис-менеджера компании
«Строительные технологии»! Не доросла.
Почему-то эта самая старуха его развеселила.
— Ладно, мужики. Будем думать, больше нам ничего не
остается. На работу все-таки советую всем время от времени ходить. Никто не
знает, что там у нас творится?
Никто не знал, но все выразили готовность немедленно поехать
и выяснить лично. В Сашином обществе оставаться никому не хотелось, даже
Чернову.
Все же на лестницу Степан с Беловым вышли раньше Чернова,
который все порывался что-то такое сказать совсем понурившейся Саше.
— А дело-то темное, Степа, — сказал Белов, внимательно
изучая побитый пластик лифтовых дверей. Степан искоса на него глянул. — Может,
Муркина она в котлован и не толкала, но с мужем обошлась вполне в духе… Марии
Медичи.
Степан молчал, и Белов продолжил осторожно:
— Нужно все это как-то проверить, Степа. Ведь Петрович тоже
от чего-то помер, а мы так толком и не знаем, от чего…
Они посмотрели друг другу в глаза и больше не обменялись ни
единым словом.
* * *
К субботе у Ингеборги обычно накапливалась куча дел.
Справиться с ними на неделе не было никакой возможности — все время отнимало
воспитание Ивана Степанова.
Иногда она так уставала от этого самого воспитания, что с
большим трудом боролась с искушением попросить расчет и больше никогда не
браться за выращивание чужих детей.
«Славный, одинокий и очень ранимый мальчик» время от времени
начинал выкидывать какие-то фортели и становился совершенно невыносимым, как,
например, вчера, когда в припадке капризного буйства сдернул со стола телефон.
Блестящая пластмасса жалобно ахнула, и посредине корпуса образовалась
безобразная трещина. И преступник, и нянька некоторое время молча созерцали
картину разрушений, а потом Иван глянул на Ингеборгу горестно и тихонько заскулил,
постепенно осознавая всю глубину приключившегося несчастья.
Кое-как они помирились и отнесли, телефон в ближайшую
ремонтную мастерскую.
Вечером приехал папаша, как всегда недовольный всем на
свете, всыпал Ивану за разбитый телефон, рявкнул на Ингеборгу, которая
попыталась его защитить, и достал с антресолей какой-то древний телефонный
аппарат, призванный, очевидно, служить заменой, если что-то случалось с этим,
новым и элегантным.
Ингеборге до смерти хотелось узнать, что у них происходит на
почве убийств и чрезвычайных происшествий, но расспрашивать его после того, как
он наорал на Ивана и как следует рявкнул на нее, было невозможно. Она быстро
собралась и уехала домой.
А теперь вот стоит над кучей выстиранного белья и третий час
возит утюгом.
Туда-сюда. Сюда-туда.
От этой работы запросто можно спятить.
Интересно, как люди работают в прачечных? Или там вручную
никто ничего не гладит? Или их оттуда пачками отвозят в сумасшедший дом?
Все утро она ждала, что позвонит Павел Степанов и скажет,
что, как обычно, должен уехать и ей придется посидеть с Иваном. Она сначала
выскажет ему все, что думает, и даже еще немного сверх того, а потом соберется
и поедет на станцию метро «Китай-город», в тихий центр, где весенним днем
совсем мало народу, и пойдут они с Иваном гулять на Чистые пруды, а может,
поедут куда-нибудь…
Павел Степанов не позвонил, и она третий час гладит белье.
Туда-сюда. Сюда-туда.
Как бы узнать, разобрался он со всеми своими убийствами,
подозрениями и той девицей, о которой сказал: «Она близкий человек»? Или все
еще продолжает мучиться?
Иногда у него сильно болит голова.
Однажды Ингеборга своими глазами увидела, как боль грызет
его голову изнутри, хотя он не жаловался. Он поздоровался с ней, швырнул
портфель, прошел мимо и лег па диван, как был, в пиджаке и ботинках. Лицо у
него было желтое и кое-где серое, а глаза совсем больные.
Иван моментально полез на него, стал тянуть за галстуки за
руку, что-то громко рассказывать из своих сегодняшних событий — он лежал
неподвижно, как мертвый, и Ингеборга Ивана забрала. В тот вечер они дольше
обычного читали «Трое в лодке», и Ингеборга против воли прислушивалась к звукам
в глубине квартиры — тяжелым шагам, шуму воды в трубах, свисту чайника. Там, в
глубине квартиры, Павел Степанов пытался как-то сосуществовать со своей
головной болью.
Потом он заглянул к ним и неловко буркнул: «Спасибо».
Все-таки нормально общаться с ним было совершенно
невозможно.
Ингеборга свернула льняную простыню. Раз и еще раз. И еще
прошлась утюгом по гладкой, приятно пахнущей ткани.
Почему ее тянет нормально общаться с Павлом Степановым?
Зачем ей с ним общаться? Он совершенно ее не интересует — неприятный, вздорный,
вечно всем недовольный человек из другого мира.
Или интересует?
Да. Наверное, интересует.
Сильно струсив, Ингеборга дернула утюг за электрический
хвост и выдернула его из розетки. Хвост болтался у нее в руке, толстый, белый,
с солидной блестящей вилкой.
Чем этот интерес может ей грозить? Ничем — если она станет
жестко и правильно себя вести.
Никаких контактов, кроме согласований расписания для Ивана.
Никакого сочувствия. Ей не может быть дела до того, болит у него голова или нет
и как он при этом выглядит. Никакого печенья. Правда, печенье любит Иван — не
столько есть, сколько печь, но Иван вполне может обойтись и без печенья.
Никакого интереса к его делам, пусть хоть всех его работников спихнут в
котлован.
Это она сможет. У нее железный прибалтийский здравый смысл и
отличное самообладание. Вполне можно и не крутить в воздухе толстым белым
шнуром, рискуя попасть по чему-нибудь стеклянному.
