— Вы можете ехать, — сказал Степан, спохватившись, — я весь
вечер пробуду дома, и вам, наверное, нужно хоть раз в неделю приехать раньше
двенадцати.
— Нужно, — согласилась Ингеборга. — Спасибо, что предложили,
Павел Андреевич, но у нас с Иваном вполне определенные планы на день, и я не
могу их ни с того ни с сего менять. Он меня не поймет.
Степан быстро и хмуро взглянул на нее. Она кивнула.
— Он и так всего боится, — продолжила она негромко, —
телефона, звонка в дверь, возвращения Клары, грохота мусорки, вашего
неудовольствия и так далее. Он должен знать, что есть вещи, которые не могут
измениться ни при каких обстоятельствах.
— Например, обед с вами, — подхватил Степан язвительно.
— Да хоть бы и обед. Что в этом плохого?
— Плохого ничего, но обед явно не попадает в категорию
вечных ценностей.
— Речь не идет о вечных ценностях, Павел Андреевич. Речь
идет о том, что у ребенка расшатаны нервы, и мы должны приложить максимум
усилий для того, чтобы привести их в порядок.
— Что вы выдумываете?! Вы-то уж точно ничего не должны! Тем
более моему ребенку! Почему вы мне всякий раз указываете, что я чуть ли не
довел своего сына до психбольницы, а вы просто ангел небесный, который должен
его спасти от тирана и самодура, то есть от меня?!
— Если бы я считала вас тираном, Павел Андреевич, я бы
обратилась в милицию!
— Да не называйте вы меня Павлом Андреевичем, сколько раз
можно повторять?! Мне это совсем не нравится! И не ставьте на нас никаких
педагогических экспериментов, мы не крысы и не обезьяны!..
— Папа?
Они моментально перестали орать друг на друга и уставились
на Ивана, который подъехал к лавочке, в отчаянии содрал с головы кепку «Рибок»
и уже готов был зарыдать.
— Вот видите, — прошипел Степан, — что вы наделали, черт бы
вас взял совсем!
— И вас тоже, — ответила Ингеборга совершенно хладнокровно.
— Иван, мы идем обедать. Я считаю, что мы должны пригласить на обед и твоего
отца. Сегодня мы обедаем в шашлычной, Павел Андре… Прошу прощения. Пойдемте?
Иван моментально позабыл, что он только что готов был
зарыдать, и об опасности позабыл — раз отец сердится, значит, может уехать или
— хуже того! — выгнать Ингу Арнольдовну, и кончится его хорошая радостная жизнь
с мумми-троллями, планетарием, роликами в парке и даже предполагаемым обедом в
шашлычной, а это ведь гораздо лучше, чем дома!
— Пап, ты есть хочешь? Я ужасно хочу! Даже в животе трещит!
Ты будешь с нами обедать?
— Конечно, — ответил Степан, несколько больше, чем ему
самому хотелось, удивленный мужеством прибалтийской крысы, в мгновение ока
сведшей на нет все их диалектические противоречия, — у меня трещит в животе аж
с самого утра. А коньки будете снимать?
— Мы не будем, — ответила за Ивана прибалтийская крыса, — мы
потом станем еще кататься, а шашлычная на улице, так что нам будет удобно.
— Ну как хотите, — пробормотал Степан.
Шашлычная — белая пластмассовая конструкция, окруженная
красными стульями и шаткими столиками, о которые регулярно тушили окурки, —
оказалась в двух шагах. Мест было сколько угодно, и не видно подростков с
бутылками в зубах.
— Как я устал, — сразу же заныл Иван, повалившись на стул, —
и еще я умру от голода. Пап, а здесь долго нужно ждать?
— Лучше бы покормили ребенка вовремя, — пробурчал Степан, не
уточняя, однако, лучше, чем что.
— Пап, купи мне попить! И хлеба! Очень есть хочется… Пап, а
можно мне два шашлыка?
— Хоть пять. А вам, Инга Арнольдовна?
— Мне пять не надо, — отказалась она, — мне тоже можно… два.
И салат. И булку. И воду без газа.
— И мороженое! — завопил Иван, вспомнив. — Мы еще дома
договаривались, что сегодня в парке едим мороженое!
Степану стало весело:
— Так, еще раз, только по порядку. Два шашлыка каждому,
салат, воду без газа, булку и потом мороженое.
— И мне булку! И мне не воду без газа, а кока-колу со льдом!
Ну ладно, без льда. А салат только если из картошки, а если из капусты или
помидоров, то мне не надо! И если есть, кукурузу! А воду прямо сейчас, можно,
пап?
Степан посмотрел на своего сына и его няньку, в изнеможении
развалившихся за шатким красным столом с круглыми оплавленными оспинами от
сигарет, и захохотал во все горло.
Ну точно, беда с этим настроением! Ну просто переходный
возраст какой-то!..
— Вам помочь? — спросила Ингеборга. Ей понравилось, что он
так неожиданно засмеялся. В этом была некоторая надежда.
— Ну помогите! — разрешил он.
На коньках она была очень высокой, странно высокой,
непривычно высокой. Ему было неловко от того, что она такая высокая. Кроме
того, он не мог оторвать глаз от ее ног, обутых в твердые ботинки со сложными
замками.
Внезапно он как будто увидел ее и даже приостановился от
неожиданности. Она была в длинной майке и твердом берете, повернутом козырьком
назад, как кепка у Ивана. Штанишки из плотной черной ткани обтягивали ноги и
аккуратный рельефный зад. Наколенники — кожаные, заслуженные, вполне спортивно
потертые, не какой-то там пластмассовый мусор! — вид нисколько не портили, а
даже, наоборот, придавали определенную стильность. Рукава свитера, наброшенного
на плечи, связаны впереди огромным узлом, волосы торчат из-под берета в разные
стороны, темные очки зацеплены за воротник майки, перчатки, тоже не слишком
новые, удобно облегали узкие запястья и длинные пальцы. В круглых дырках была
видна очень белая кожа.
Всемилостивый архангел Гавриил и все его помощники!..
— Только нам побыстрее, пожалуйста, — попросила Ингеборга,
доверительно заглядывая в окошко, из которого по-уличному вкусно и остро пахло
жареным мясом, луком, горчицей, горячим хлебом и кофе, — а то мы с голоду
умрем!
Наклонившись, она толкнула задом Павла Степанова, но даже не
заметила этого. Зато он заметил.
Решив, что снова призывать на помощь архангела Гавриила со
товарищи совершенно бессмысленно, он с усилием отвел от нее взгляд и посмотрел
вдоль аллеи.
Солнце шпарило, как летом, парочки прогуливались, взявшись
за руки, мальчишки на роликах неслись наперегонки, и была еще только середина
дня, и он неожиданно подумал, что жизнь прекрасна…
— Помогите мне, пожалуйста, — попросила Ингеборга, — я одна
все это не унесу.
