Она не учла этого, когда согласилась посидеть с Иваном в
качестве временной няньки. Тогда она была совершенно уверена, что это просто
работа на лето за очень хорошие деньги, Вот дура. При чем тут деньги?..
— Пить хочу, — сказал рядом Иван и деловито полез в ее
рюкзак. — А где наша вода?
— В наружном кармане, — ответила Ингеборга и добавила,
больше для порядка: — Когда лезешь в чужую сумку, нужно сначала спрашивать
разрешения.
Смежив длинные светлые ресницы, Иван глотал воду, на мордахе
у него было написано неописуемое блаженство.
— Я же не в чужую, — возразил он, отрываясь от бутылки и
дыша тяжело, как набегавшийся жеребенок, — я же в нашу!..
Ингеборга засмеялась.
Что там великие авторитеты думают на этот счет? В смысле
«губительных последствий»?
А сумка-то действительно «наша»…
— Иван, мы сейчас пойдем обедать, — объявила Ингеборга,
решив, что не будет никаких губительных последствий, если она оставит эту сумку
без внимания. — Уже половина третьего.
— А можно я еще разочек прокачусь? — немедленно заныл Иван.
— Я только туда и обратно, а вы на меня посмотрите, ладно? Ну пожалуйста…
— Хорошо, — согласилась Ингеборга легко, — один круг, и мы
идем обедать. Кстати, ты особенно не старайся выложить все силы прямо сейчас.
После обеда мы тоже можем покататься. Если захотим, конечно.
— Что, правда? — спросил Иван недоверчиво, но Инга
Арнольдовна лишь посмотрела как-то так, как умела смотреть только она одна, и
так, что сразу становилось ясно — она не обманывает, не морочит ему голову и не
старается от него отвязаться.
А Клара только и делала, что обманывала его!..
Ножки-дощечки, обутые в двухсотдолларовые коньки, проделали
замысловатый пируэт, и, стараясь делать все правильно, Иван покатил по аллее.
Худая мокрая спина и несуразно длинные руки, которыми он беспорядочно махал,
выражали щенячий восторг.
Ингеборга тоже хлебнула воды из бутылки и засунула ее
обратно в карман рюкзака.
Господи, какой скотиной должна быть женщина, которой хватило
духу его бросить! Ну ладно мужа — муж действительно не подарок, — но такого
мальчишку!
Ингеборга решительно заправила под кепку выбившуюся прядь
волос, поднялась с лавочки и подхватила рюкзак. Что-то ее все тянет на ту самую
слезливую жалость, которую она так решительно осуждала десять минут назад.
Иван выехал из-за поворота — лицо сосредоточенное, губы
сжаты, — с некоторым усилием выровнял ноги и стал разгоняться. И все-таки не
удержался, глянул — наблюдает она за ним или нет — и, увидев что наблюдает,
улыбнулся короткой победной улыбкой.
Ингеборга шмыгнула носом и помахала ему рукой, хотя он уже
смотрел под ноги, а не на нее.
— Здрасьте, — сердито сказал кто-то у нее за спиной, — я вас
еле нашел.
От неожиданности она повернулась как-то на редкость неловко,
коньки, поехали у нее из-под ног, и, чтобы не упасть, она со всего маху
плюхнулась задом на лавочку. Пластмассовая бутылка в рюкзаке издала
подозрительно неприличный звук.
Павел Андреевич посмотрел, как показалось Ингеборге, с
недоумением.
— Папа?!! — издали заорал Иван. — Папа, это ты?!!
— Нет, — сказал папа, — это не я. А это не ты?
— Папа!!! Папочка!!!
Раскинув руки, Иван подлетел, прыгнул, повис, беспорядочно
тычась лицом куда попало. Коньки лупили по скамейке, сияли кривоватые передние
зубы, и распластанная на лавочке Ингеборга вдруг подумала, что знает теперь,
как выглядит беспредельное, полное, вселенское счастье.
— Папочка, откуда ты приехал?! Как ты нас нашел?! А мы даже
не знали, что ты собираешься приехать! Папка!!! Слушай, а ты обратно когда
уедешь?
— Завтра утром, — сказал отец и сел вместе с Иваном на
скамейку, рядом с Ингеборгой, — у меня… свободное время оказалось.
— Утром? — не поверил Иван и, отстранившись, посмотрел отцу
в лицо. Но по его лицу тоже было похоже, что он говорит правду, — ты будешь с
нами кататься?
— Я посмотрю, как вы катаетесь, — пообещал отец.
— Меня Инга Арнольдовна весь день учит! Инга Арнольдовна,
можно я проедусь, ну, специально для папы, а? Один раз только! А потом обедать.
Можно?
Ингеборга кивнула, и, поминутно оглядываясь, Иван покатил по
аллее.
— Не смотрите на меня с таким изумлением, — попросил Степан
мрачно, — вы меня нервируете.
Иван опять оглянулся, и Степан махнул ему рукой.
— У нас… несчастье. Умер мой прораб, Петрович. Я с ним хрен
знает сколько лет работал.
— Как умер? Когда?
— Сегодня ночью. Прямо в Сафоново, где мы вчера водку пили.
То ли от водки, то ли от сердца, то ли неизвестно от чего…
— Как неизвестно? — повторила Ингеборга растерянно. — Почему
неизвестно?
— Потому что странные дела у меня на объекте творятся, Инга
Арнольдовна, — ответил Степан, — ну то есть очень странные…
— Пап! — крикнул Иван. — Ну как?!
— Высший, класс! — прокричал в ответ Степан. — Это вы его
научили?
Ингеборга молча кивнула, рассматривая его.
После вчерашнего, когда его привез какой-то сотрудник и с
извиняющейся улыбкой почти втащил в квартиру, выглядел он плохо — глаза
заплыли, хомячьи щеки горят лихорадочным румянцем, губы потрескались и
запеклись. Весь вид выражал отчаяние и покорность судьбе.
Или это не после вчерашнего? Это, пожалуй, что-то похуже,
чем банальный похмельный синдром. Неужели так убивается по своему прорабу?!
— Я довел все дела до логической точки и уехал, — зачем-то
объяснил Степан. — Продолжать буду завтра. Сегодня у меня сил нет.
Он вдруг наклонился вперед и взялся руками за голову.
— Нет у меня сил, — повторил он глухо, — все кончились.
Тотчас же ему стало противно, что он устраивает такое
представление перед училкой, он разогнулся и посмотрел злобно. Однако училка
смотрела на него участливо, без заполошного любопытства и укротительского
азарта.
Все они поначалу прикидываются сочувствующими и понимающими,
а потом находят самое больное место и начинают за него кусать. И кусают до тех
пор, пока боль не пожирает все остальные чувства. Тогда они на некоторое время
останавливаются и с живым интересом ждут, что будет дальше. И по силе агонии
безошибочно определяют, что это — уже конец или еще возможно продолжение…
