Саша подхватила чайник, пробормотала что-то среднее между
«будьте здоровы» и «пропадите вы пропадом» и ушла в свою комнату.
Никто вместо нее не ответит на страшные вопросы, которые в
последнее время совершенно обнаглели и лезли из всех щелей. Ей нужно было
подумать, а думать она боялась. Не думать было гораздо безопаснее.
Цейлонский чай, заваренный в глиняном чайничке, с задачей
справился моментально. Густой, как будто рубиновый аромат через пять минут
вытеснил ненавистный запах рыбы — или все-таки капусты? — и на душе полегчало.
Саша налила себе большую чашку и решительно уселась в кресло — думать.
Итак, она знает, кто приезжал на стройку в ту самую ночь,
когда Муркин свалился в котлован.
Машину, которая тогда приезжала, она узнала бы из тысячи, и
вовсе не потому, что была такая необыкновенная автомобильная специалистка, а
потому, что у машины не горел правый задний тормозной фонарь, и она сама, Саша
Волошина, искала для ее хозяина телефон ближайшего к офису сервиса, поскольку
пилить в «Тойота-центр» у него возможности не было.
Она сама приехала сразу после дождя и чуть раньше той
машины. Только она приехала не к воротам, потому что боялась, что кто-нибудь
обязательно разглядит ее под светом единственного уцелевшего фонаря,
болтавшегося как раз над воротами.
Саша Волошина обожала свою работу, своих коллег, начальников
и все без исключения объекты, которые сооружали «Строительные технологии».
Саша Волошина знала не только каждую складку на ковре в
центральном офисе и каждую кадку с фикусом в коридоре, но и каждый объект.
Знала отлично, как собственную комнату, могла в темноте и с закрытыми глазами
три раза обойти по периметру и не свалиться в лужу, и не угодить в яму, и не
ошибиться в направлении.
Конечно, она знала место, где в заградительной сетке была
круглая, с рваными проволочными краями дырка. Эту дырку проделали воздыхатели
собаки Весты, которые сначала подрыли песок, а потом в порыве чувств отогнули и
разорвали металлическое плетение — оно, очевидно, в этом месте было слабым и
непрочным. Петрович сто раз приказывал дырку заделать, но что-то всем было
недосуг, и забывалось, и не хотелось…
Она сразу решила, что не поедет к воротам, а полезет именно
в эту дырку. Ночью это было самое глухое, самое дальнее, самое темное место.
Несколько раз за ту неделю она подходила к сетке и с тоской смотрела на дырку и
даже присаживалась на корточки и трогала ее проволочные края, а потом опрометью
летела прочь, опасаясь, что кто-нибудь из своих увидит ее возле этой дырки…
Господи, как ей было страшно, когда среди ночи она объезжала
темный, полный неясных и ужасающих теней строительный остров, в центре которого
должно было родиться громадное, как стадион, новое здание. Как она скулила,
чувствуя запах дождя, свежей земли и сырого песка. Как она грызла пальцы, чтобы
немудреная боль хоть немножко отвлекала ее от страха и от мысли о том, что
будет дальше…
Она выбралась из «девятки» и полезла в идиотскую дырку,
цепляясь волосами и курткой за ржавую проволоку, в ботинки моментально набрался
песок, а джинсы стали мокрыми на коленях, и вокруг была непроглядная загородная
весенняя темень, а впереди в невообразимой высоте сиял одинокий фонарь, и Саше
было нужно именно туда, под этот одинокий фонарь…
Она почти дошла до него, когда вдруг услышала неуверенный
голос, несколько раз повторивший одно и то же, какое-то движение, неясный и
глухой стук, как будто мешок с тряпьем упал со второго этажа на асфальт. Если
бы она тогда знала, что это за мешок с тряпьем! Насторожившись, как Веста, она
остановилась и долго и чутко прислушивалась, но больше не расслышала ничего,
никаких шагов, или звуков, или разговоров.
Сжатые в кулаки пальцы сводило судорогой в карманах стильной
куртки «Беннетон», купленной в Манеже за бешеные деньги и с единственной целью
хоть чем-то себя утешить. Она жила как человек, получивший подтверждение
неизлечимого диагноза, после того, самого первого, телефонного звонка.
А потом она увидела, как машина, мигнув единственным
тормозным огнем, стала выбираться со стройплощадки, и поняла, что за человек
приезжал в этой машине. И тогда она чуть не упала в обморок. Первый и скорее
всего последний раз в жизни.
Зачем он приезжал?! Что он мог знать о Сашиных делах?
Почему он приехал, когда Саша должна была встретиться с тем,
другим? Откуда он узнал, что встреча была назначена именно на эту ночь?!
Пальцы сводило так, что не было сил терпеть. Она осторожно
вынула из карманов руки и попробовала разогнуть. Они не разгибались, твердые,
холодные, чужие, как будто сделанные из железа.
Звук двигателя затих где-то на шоссе, и она снова осталась
совсем одна в мире, и помощи ей ждать было неоткуда.
Сделав еще несколько шагов, она оказалась на самом краю
котлована, куда доставал синий свет фонаря. И в пятне этого синего света на
краю искрящейся белым плиты лежал тот, другой. Он был мертвый.
Чашка дернулась в руке. Пятно коричневого цейлонского чая
расползлось по светлому пледу. Запахло мокрой шерстью Что было потом?
Потом она мчалась домой и остаток ночи тряслась в углу, за
креслом, и дрожащими руками вставляла в видеомагнитофон кассеты, только чтобы
не оставаться совсем одной в чистой и темной комнате…
Утром ей позвонил Вадик, милый и славный Вадик, который
всегда нравился ей, и сказал, что у них ЧП, и она прилетела в Сафоново. Потом
приехали милиция, Степан, Эдик, откуда-то вынырнул Петрович, и только тут она
поняла, что все кончилось и ей больше нечего бояться. Человек, который мог
разрушить всю ее жизнь, лежал на дне котлована, неестественно вывернув руку, а
вокруг него ходил задумчивый милицейский капитан, выглядевший, как герой
пресловутого сериала о ментах.
Только бы никто не узнал, что она почти что собственными
глазами видела, как все было, и твердо знала, что никакой это не несчастный
случай!
А потом был звонок, и все началось сначала…
Господь Вседержитель, помоги нам, спаси, сохрани и помилуй
нас, грешных.
Что же делать?
Она знает, кто тогда был с Муркиным в котловане, а он знает
все о ней. Ведь неспроста пропала муркинская тетрадочка. Каждый день он
наблюдает за ней и ждет.
Чего?
Может, просто выбирает подходящее время, чтобы прикончить?
* * *
Во рту было сухо и горячо, как в мартене. В желудке черти
тоже, кажется, варили сталь или кипятили смолу, что ли, и встать не было
никакой возможности.
Чернов осторожно приоткрыл глаза, боясь увидеть перед собой
чертей и отблески адского пламени, но увидел дощатый потолок, как будто
молоком, залитый серым утренним светом. При мысли о молоке Чернова чуть не
стошнило.
