Вздыхая, она обмоталась пледом и, чувствуя собственную
непривычную толщину под мышками, побрела на кухню.
— О! — радостно завопил соседский сын, едва увидев ее на
пороге. — Наша краля объявилась! Что так рано? Мы думали, тебя нету!
— Я есть, — ответила Саша мрачно, и соседка-мамаша
посмотрела на нее с неодобрением.
Сосед-папаша несколько лет назад помер, приняв по
неосторожности такую дозу технического спирта пополам, как водится, с
одеколоном, с которой даже его закаленный организм не справился. Сын с матерью
остались вдвоем в двух комнатах старинной московской коммунальной квартиры.
Саша занимала третью. Откуда взялась в их крепких
крестьянских умах мысль о том, что если Петька женится на Саше, то квартира
будет в их полном и безраздельном владении, — неизвестно. Сама ли родилась, или
подсказал кто-то из многочисленных родственников, которые съезжались на
праздники из рязанских сел, пели заунывными голосами «А я люблю женатого» и еще
почему-то «Все могут короли» и оставляли в коридоре резиновые сапоги, до
голенищ измазанные глиной, и неопределенного колеру непромокаемые плащи, от которых
несло навозом и бензином, но с некоторых пор идея женитьбы и овладения всей
квартирой соседям не давала никакого покоя.
Когда все еще было хорошо, идея эта Сашу забавляла, а сейчас
ей было не до них.
— Чего ж ты пряталась там, а? — приставал Петька, пока она
ставила на плиту свой щегольской сверкающий чайник, который в прошлом году
Степан привез ей из Лондона. В боку чайника отражалась Саша в пледе — голова и
ноги узкие-узкие и длинные-длинные, а живот и плечи огромные и толстые, — и
соседский сын в тренировочных штанах и майке. Почему-то Саша не выносила мужчин
в тренировочных штанах.
— Нет, ну чего ты пряталась? Вышла бы, я бы, может, тебя в
кино пригласил! Или в бар. Хочешь в бар?
— Не хочу я ни в какой бар. Я чаю хочу.
— Ну ты даешь! Я ж тебя в бар приглашаю, а не куда-нибудь!
Смотри, мать, какая она крутая стала! Со мной не идет…
— Рылом не вышел, — отозвалась соседка язвительно и,
покопавшись пальцами в зубах, торжественно выложила на край тарелки рыбью
кость, — высшего образования не имеешь.
— Сейчас это образование никому не надо. Вот я простой шофер
на комбинате. Ну и что? Получше многих живу! И начальство мне то и дело в ноги
кланяется — выручай, Петя, кроме тебя, некому… Зарплату регулярно получаю, и не
самую плохую!
— Что ей твоя зарплата, когда она сама себе королевна и
принцесса, в каждом ухе по три серьги и все небось с бриллиантами! И не на
комбинате, а в этом… как его… в офисе работает! С тунеядцами, которые народ
грабят, в одной комнате сидит, ногти с утра до ночи краской мажет!
Они могли препираться так бесконечно, Сашино присутствие или
отсутствие никак на родственную беседу не влияло.
Саша почти никогда не вникала в смысл этих дискуссий, но
сейчас почему-то вышла из себя.
Это кто тунеядцы?!
Паша Степанов тунеядец, который на работе днюет и ночует,
который двести человек штата содержит и всем зарплату платит — побольше, чем на
комбинате! — который мотается каждый день по Москве и Подмосковью, за всем
следит, все помнит, все знает, которому в любое время дня и ночи можно звонить,
если возникают какие-то непредвиденные обстоятельства?! И его работа в шесть не
заканчивается, у него в шесть разгар дня, и в субботу у него работа, и в
воскресенье работа, и еще ребенок, и полоумная бывшая жена, и много всего. Или,
может, Вадик Чернов тунеядец?!
— Короче, приглашать меня никуда не надо, я все равно не
пойду, — сказала Саша неприятным голосом и покосилась на соседкину тарелку с
рыбой, которая воняла невыносимо, — и откуда вообще идиотская идея, что я куда-то
с тобой пойду?! Где ты ее взял, я давно хочу спросить?! У меня своя жизнь, к
тебе никакого отношения не имеет! И не пойду я никуда и никогда — ни в кино, ни
в бар, ни-ку-да! Ясно тебе?
Соседка перестала ковыряться в своей рыбе, а незадачливый
кавалер оскорбление моргал белесыми ресницами.
Ничего ему было не ясно.
Бабья блажь все это, вот что! Оттого блажит, что уже под
тридцать, а мужика все нет. Вот и приуныла. Вот и нравится ей самостоятельность
изображать, и гордость, и норов демонстрировать, и в бутылку лезть! А потом,
что с нее взять — образованная! Небось в институте косинусы-синусы проходила, а
грибы солить так и не научилась. Только кочевряжиться и умеет. А он, Петька
Зайцев, жених очень даже неплохой — пьет умеренно, по праздникам и выходным,
машину имеет — «Москвич» батянин отладил, еще сто лет пробегает, — работает
неплохо, в карты с приятелями по вечерам не дуется, денежки за просто так не
спускает, лежит себе на диване, кроссворд отгадывает или кино смотрит. Что она
воображает?! Да если б не квартира, он, Петька Зайцев, в ее сторону не плюнул
бы даже! Кому они нужны, ханжи и чистюли хреновы?!
А вообще она так… ничего себе… Волосы белые, как у одной в
кино. Он видел, но иностранную фамилию запомнить не мог. Правда, у той, из
кино, главной достопримечательностью были не волосы, а необъятные сиськи.
Соседка эдакой красотищей не страдала. У нее тоже сиськи имеются, не так чтоб
совсем без них, но у той, из кино… аж слюни капают!
Зато эта стройная. Толстых Петька Зайцев, ценитель и знаток
женской красоты, не любил. Увивалась за ним одна, медсестриха с автобазы, так у
нее был пятьдесят шестой размер! Петька ее отверг, хотя она была смирная и
добрая, смотрела ему в рот, а уж как индейку белым хлебом фаршировала — лучше
мамани!
— Зря ты нами бросаешься, — проговорила маманя, поджимая
губы после каждого слова. Так в кино пятидесятых поджимали губы актрисы,
играющие оскорбленных красавиц. Такой у них был прием. — Пробросаешься, жалеть
будешь!
— Не буду, — буркнула Саша, — вот скука какая, пристали, и
не отвяжешься от них!..
— Ты бы, девушка, язычок-то придержала. А то, говорят, до
беды он доводит, длинный-то язычок! Я ведь не посмотрю, что образованная и в
серьгах, я так по морде смажу, что на ногах не устоишь! Я в деревне росла,
церемониям не обучена…
— Это точно, — согласилась Саша. Ей было смешно. — С
церемониями у нас дело плохо, это ясно как день.
Лондонский чайник, словно опасаясь за нее, неожиданно
наддал, запыхтел, а потом тоненько, примериваясь, засвистел в свой деликатный и
радостный английский свисточек — я готов, я вскипел, где льняная скатерть,
полированный столик, тонкие фарфоровые чашки, кекс с изюмом, серебряная вазочка
с джемом и вся остальная славная, приветливая и такая простая жизнь с осенним
садом за окнами, столетним боем часов, ранними сумерками, поскрипыванием
деревянных качелей, в которых сидит малыш, толстой клетчатой периной, под
которой уютно и легко спится, где грусть светла, а радость искренна и наивна,
где никто не любит страдать, где нет страшных вопросов, а те, что есть,
решаются разом и навсегда?..
