Подумав и повздыхав, она разлила на кухне вонючий валокордин
и сморщилась от отвращения. Она всегда так делала, когда хотела продемонстрировать,
как ужасно виноват перед ней муж — до сердечного приступа довел! — по опыту
зная, что мерзкий густой запах расползется по квартире в мгновение ока. От
этого запаха ее всегда вполне натурально тошнило, и при этом она очень уместно
бледнела. Вооружившись еще и ваткой, пропитанной нашатырем, она осторожно
поскреблась в дубовые двери гостиной, за которыми жил своей жизнью ее — и как
будто чужой! — муж.
— Вадик, впусти меня, пожалуйста!
За дубовыми дверями было тихо, потом послышался какой-то шорох,
как будто муж резко поменял положение, но с дивана не встал.
— Вадик?!
— Валь, я не могу сейчас разговаривать, — сказал он из-за
двери. — Слышишь? Мне полежать нужно.
— Ты заболел? — спросила она с надеждой.
Господи, вот была бы радость, если бы он всего лишь заболел!
Хорошо бы он заболел, тогда жизнь вновь стала бы простой и неопасной! Через
некоторое время можно будет вернуться на диван, включить «Унесенных ветром» и
ни о чем не думать, не заботиться, не волноваться.
— Нет, Валь, — ответил он, кажется, сквозь зубы, и она на
минутку прикрыла глаза. — Я здоров. Не приставай ко мне сегодня, ладно?
Это было самое худшее. Ничего не могло быть хуже, чем «не
приставай ко мне». А что ей прикажете делать, если не приставать к нему?!
— Вадик, — начала было она и осеклась, потому что он как
будто даже зарычал сквозь зубы за запертой дверью, и это было так страшно, что
она, как кошка, наделавшая дел в хозяйской кровати, семенящим пристыженным
шагом отбежала за угол и притаилась.
Чернов слышал в коридоре ее перепуганные шажочки, и чувство
вины, привычное, как вытертые на коленях ветхие джинсы, в которых он всегда
страдал или болел, на миг затмило все остальные чувства.
Он не должен так ее пугать. Она слабая, глупая и ни в чем не
виновата, разве что в его окончательно загубленной жизни.
Или не слабая, но все равно глупая, и уж в этих его
неприятностях она никак не может быть виновата!
А, черт, как же его угораздило так вляпаться!..
Мать твою!..
Нужно попробовать порассуждать логически, хотя в логике он
никогда не был силен.
Милиция установила, что Муркин погиб в результате
несчастного случая. Вернее, не установила, а приняла как аксиому, потому как
ей, милиции, это намного проще, чем искать убийцу никому не нужного приезжего
работяги. Это хорошо, что милиция искать никого не будет, это большой плюс. Это
означает, что путь к спасению все же есть.
Остается Степан, который в милицейские выводы не верит и
правильно делает. Как убедить Степана, что для их же собственного блага им
следует немедленно наплевать и забыть и про труп в котловане, и про то, что
преданная собака Веста даже ни разу не гавкнула в ту ночь, и про тетрадочку,
найденную в муркинском жилище?!
Еще совсем немного — день или, может быть, два, — еще
какой-нибудь крохотный толчок извне, и Степан непременно сложит два и два и в
итоге получит четыре, в отличие от капитана Никоненко, получившего в итоге три.
Ни в коем случае нельзя дать Степану возможность складывать. Если уж Чернов не
смог ничего предотвратить и Степан своими ушами услышал разговор, из которого
абсолютно все было ясно, значит, его нужно… увести от единственно возможного
правильного вывода, и сделать это немедленно. Только как?!
Как?!
Очень хотелось курить, но сигареты остались в машине —
курить в квартире ему запрещалось, но иногда он все-таки курил, пристроившись в
кухне под вытяжкой. По силе вытяжка в черновской квартире была сравнима с
небольшим японским торнадо, но Валя как-то унюхивала сигаретный дым, и тогда Чернову
не было пощады. Но зато он вспомнил, что в пустой банке из-под кофе была
припрятана пачка. Валю кухонные банки никогда не интересовали, а домработница
свято хранила маленькую хозяйскую тайну…
В прежней жизни, которая кончилась со вчерашним звонком Степана,
Чернов никогда не пошел бы на кухню за сигаретами, когда за стенкой страдала
несчастная Валя, которую он пять минут назад не пустил в гостиную, и не стал бы
курить у нее под носом.
Сейчас ему было все равно.
Он распахнул дверь, решительно прошагал в кухню, подвигал
коробки, отыскивая заветную банку из-под кофе.
— Вадик?..
С жестяным стуком откинулась плоская крышка. Чернов выдернул
пачку из блестящего жестяного нутра и повернулся.
Она стояла в арочном проеме, стискивая у горла мягкую ткань
изысканного, розово-голубого халатика. Голубые и розовые волны вздымались
вокруг тоненького тела, хрупких и нежных рук, стиснутых у горла, наивных
коленей, чуть очерченных струящимся шелком.
— Вадик!..
Губы у нее набухли, глаза были переполнены готовыми
пролиться слезами, косточки на стиснутых кулачках были голубоватыми от
хрупкости.
— Ч-черт, — хриплым от ненависти к себе голосом промычал
Чернов и отвел глаза, — черт возьми…
Валины глаза как бы сами по себе расширились, и слеза,
совершенная по форме, прозрачная, дрожащая — все как полагается! — сбежала по
бледной щеке. Чернов немедленно почувствовал себя убийцей.
— Дa что с тобой, Вадик?..
Он не мог и не хотел отвечать. Он хотел только одного —
чтобы жена оставила его в покое, перестала напоминать о том, что он виноват еще
и перед ней. Так виноват, как только может быть виноват мужчина, которому
наплевать на женщину, и изменить в этом уже ничего нельзя.
Как крыса — по крайней мере, ему самому так показалось, — он
прошмыгнул мимо жены, по-прежнему стоящей в арочном проеме, и по-крысиному же
юркнул в спасительное одиночество кабинета. Сел на пол и торопливо закурил.
Все эмоции будут потом. Нужно перестать психовать и
приказать своей голове не думать ни о чем другом, кроме возможности спасения.
«Ты же капитан, твою мать!.. Военный человек. Хрен с ними, с
твоими эмоциями. Просто выключи их. Скажи себе, что у тебя нет никаких эмоций.
Нет и не было никогда».
Именно сейчас, сегодня, наедине с этой пачкой сигарет он
должен решить, что делать дальше. Он должен опередить Степана, который
наверняка уже пытается сложить два и два и вот-вот получит правильный ответ. Он
должен выкрасть ту Володькину тетрадь до того, как Степан догадается
внимательно прочитать ее.
На все про все у него день, от силы два.
