Прислонившись спиной к холодной полированной стойке,
Ингеборга смотрела на него и маленькими глотками прихлебывала из керамической
кружки чай. Кружка была тяжелая, стильная и дорогая. Павел Степанов, как уже
успела заметить Ингеборга, любил именно такие вещи. Только сейчас он вовсе не
походил на любителя дорогих вещей.
Он ел так жадно, что уши у него ходили ходуном — вверх-вниз,
вверх-вниз — и двигались короткие волосы на затылке.
Спина у него была кругло согнута над тарелкой, как будто он
боялся, что еду у него сейчас отнимут и он останется голодным. Он даже локоть
на стол положил, как бы загораживая от всего мира свою добычу.
Ужас какой-то.
Когда зазвонил телефон, он взял трубку, продолжая
придерживать рукой тарелку.
— Ваше такси приехало, — сообщил он Ингеборге и даже не
подумал оторвать от стула свою драгоценную задницу, чтобы проводить ее.
Впрочем, и без дальних проводов для одного вечера ей вполне хватило Павла
Степанова.
— Я завтра приведу Ивана из школы, — сказала она
неприязненно, решив, что все-таки нужно напомнить ему об их соглашении, —
зарплату можете начислять с сегодняшнего дня. Как-никак я полдня проторчала у
вас в квартире.
Он что-то согласно промычал, не отрываясь от своей
запеканки, и Ингеборга с облегчением выскочила из квартиры.
Как, черт побери, она намеревается выносить его общество
целое лето?!
«Впрочем, — поправила она себя, усаживаясь в прокуренную и
сотрясаемую припадочной дрожью „Волгу“, — выносить мне ничего не придется. Он
будет приходить, а я в ту же секунду уходить. Эта дурацкая запеканка была в
нашей общей жизни в первый и последний раз. А мальчик очень славный. Добрый,
запуганный и неустроенный мальчик. Мы будем с ним дружить».
«Волга» еще немного потряслась на месте, потом все-таки
пересилила свой почтенный возраст, дрогнула ржавым телом и покатила со двора.
Водитель, уже довольно давно сидевший в своей щегольской
иностранной машине, проводил ее глазами.
Так-так.
Значит, наступили перемены. Да еще какие! Из дома почтенного
схимника в полночь на такси уезжает девица, и никому об этом ничего не
известно. Это не правильно. Это нужно исправить. И прежде всего разобраться,
откуда она взялась, эта девица, и какую роль будет играть в намечавшейся
маленькой — или большой, там видно будет — жизненной драме Павла Степанова.
Нет, вечер не зря прошел. Не зря, не зря…
Прежде всего следует позвонить и поделиться наблюдениями. И
узнать, как давно это продолжается.
«Ах, Степан, Степан, зачем же ты девушку-то втравил в
собственную и даже некоторым образом абсолютно личную драму?.. Напрасно
втравил, совершенно напрасно. И жить-то тебе осталось всего ничего, а ты такие
сложности создаешь окружающим! Впрочем, — тут водитель усмехнулся, — тонкостью
мышления Павел Степанов никогда не отличался».
* * *
Он знал это давно.
Он знал это с самого начала, и звонок Степана ничего к этому
знанию не добавил — ему и так все было ясно.
Вот только что теперь делать, он не знал. Он, черт побери,
совершенно не мог себе представить, что он должен делать дальше.
Тупица, ублюдок, сукин сын!..
Он допустил, чтобы об этом узнал Степан. Он ничего не
предпринял и допустил, чтобы Степан в конце концов обо всем узнал.
Слизняк, подонок!..
— Вадик, — сказала жена тихо, — о чем ты думаешь? Что с
тобой, Вадик?
Всю дорогу от тещиной квартиры она не разговаривала с ним,
потому что он посмел явиться к одру в очередной раз помиравшей мамочки три часа
спустя после того, как поступил первый сигнал о помощи. Он даже выключил
телефон, чтобы жена не могла ему позвонить, а это был ужасный проступок,
требовавший принципиального осуждения и сурового наказания, каковые немедленно
воспоследовали.
Жена перестала разговаривать, и ее чудные грустные серые
глаза то и дело наполнялись слезами, которые неспешно стекали по бледным щекам,
и она осторожно и любовно промокала их снежно-белым носовым платком.
— Но…
Впервые в жизни Чернову было наплевать на ее слезы, обиды и
молчание. Ему было наплевать так явно, что даже она моментально поняла это.
Он не приставал, не вздыхал, не томился, не обрастал
чувством вины — чем дальше, тем больше, — не лез с расспросами, не просил
извинения. На мамочку едва взглянул, упреки пропустил мимо ушей.
— Мне нужно побыстрее домой, — сообщил он ошеломленным
матери и дочери. — Валь, если ты со мной едешь, я тебя жду в машине.
— Но вы же и так опоздали, — начала было теща дрожащим
голосом.
— «Скорая» была три раза, — подхватила жена, но вконец
обнаглевший муж не слушал.
— Ну так что? — перебил он. — Ты со мной едешь или не едешь,
я не понял?
Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так уж плохо,
потому что жена моментально согласилась ехать, и глаза ее в первый раз налились
слезами.
— С ним что-то не то, — озабоченно сказала мать, как только
за ним закрылась дверь, и села, нашаривая ногами шлепанцы. — Давно это с ним?
— Нет. — Валя вытерла горькие слезы и сунула платок в карман
так, чтобы можно было выхватить его при первой необходимости.
— Нет! — передразнила мать. — Ты жена, ты должна, как
ищейка, все разнюхивать, все разузнавать и спуску ни за что не давать! Что это
такое — взял моду! Опаздывает, и ни слова — ни где был, ни что делал, ни
«извините», ни «простите»! Это твоя ошибка, Валечка. С каких это пор ты так его
распустила? У меня сердечный приступ, а он смеет опаздывать, а когда является,
даже про здоровье не спрашивает! Может, вы смерти моей хотите?
— Мама! — перебила Валя нервно. В этот момент у нее не было
желания оценивать материнский драматический талант.
— Мама! — передразнила мать и зашлепала к холодильнику.
В ожидании зятя она целый день некоторым образом постилась,
как только что выяснилось — напрасно, и теперь собиралась подкрепить упавшие
силы бутербродом с «Докторской» колбаской. Дочери она не стеснялась.
Власть ее над дочерью была безгранична и безусловна. Кроме
того, она была уверена, что дочь глупа как пробка и ей запросто можно внушить
все, что угодно. По крайней мере отношения с зятем всегда выстраивала именно
теща, и дочь еще ни разу не сделала попытки претендовать на какую-никакую
самостоятельность.
