Но жест, которым она заправила за ухо волосы, почему-то
сильно задел его.
— Спасибо, — сказала как бы несуществующая Ингеборга
Аускайте Ивану. — Мне понравилось. Пойду ужинать, мне, наверное, уже принесли.
И ты иди доедай свою лапшу.
— До свидания! — проорал Иван, как показалось Степану на весь
зал. — До завтра!
— До завтра, — попрощалась Ингеборга и перевела взгляд на
Степана. — До свидания, Павел Андреевич. Прошу прощения за беспокойство.
Степан кивнул куда-то в сторону Северо-Африканского
побережья и повернулся к Ингеборге широкой кашемировой спиной.
Придурок. Невежа. Дикарь.
Как там сказал про него сегодня тонкий Валерий Владимирович?
Зулус?
Натуральный зулус. Неподдельный. Истинный.
Кипя от негодования, Ингеборга вернулась за свой столик, к
тонкому Валерию Владимировичу. Ноздри у нее слегка раздувались от злости, как у
породистой лошади. Она уселась на место, потом подумала и пересела — так, чтобы
оказаться спиной к зулусу.
— Тяжко пришлось? — спросил проницательнейший Валерий
Владимирович, и в голосе его прозвучало сочувствие и некоторое превосходство,
как будто он знал нечто такое, о чем не имела никакого представления Ингеборга
Аускайте.
— Не слишком, — буркнула Ингеборга, — все в порядке.
Передайте мне, пожалуйста, мои палочки.
— Вы умеете есть палочками? — удивился историк.
— Умею, — ответила Ингеборга мрачно, — глупо любить
китайскую кухню и не уметь есть палочками.
Историк пожал плечами. Он был уверен, что любит китайскую
кухню, но есть палочками не умел.
— Я же говорил вам, что это люди совершенно из другого мира,
— начал он, — и дети их совсем не похожи на детей из нашего, привычного мира.
Вот почему учить их надо совсем не так, как учат обычных, нормальных детей. Их
нужно заставлять страдать! Нужно, чтобы они на своей шкуре испытали, что такое
сильные чувства. У них есть абсолютно все, что только можно купить за деньги, а
человеческих чувств никаких нет! Вы видели, какие шоферы привозят некоторых
наших учеников?
— Нет, — отрезала Ингеборга, доедая лапшу.
Иван Степанов, который, блестя глазами, показывал ей рыбок,
вовсе не производил впечатление ребенка, которого нужно заставлять страдать.
Его хотелось… защитить.
— Я уверен, и директор во многом со мной согласен, что,
только на своей шкуре почувствовав чужое несчастье, эти дети обретут шанс стать
людьми.
— У меня такое впечатление, — перебила Ингеборга, — что вы
говорите про психоневрологический стационар или колонию для несовершеннолетних
преступников, а не про нашу школу.
Валерий Владимирович усмехнулся.
— Вы еще многого не понимаете в нашем деле, Инга. Кстати,
оно гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд. Вы же до… прошлого
года научной работой занимались? Верно? Я ничего не путаю?
— Не путаете.
— Ну вот. А тут — живые люди. Да еще такие сложные, как
маленький Степанов и его отец. Это все совсем не просто. Попробуйте втолкуйте
этому малышу, который ни в чем не знает отказа, что есть дети, для которых
сникерс — непозволительная роскошь.
— Пардон, — сказала Ингеборга и отодвинула пустую пиалу, —
вы хотите разъяснить мне суть классовых противоречий? Разделение на бедных и
богатых? Несправедливость устройства мира?
— Юпитер, — Валерий Владимирович улыбнулся, — ты сердишься,
следовательно, ты не прав. Давайте-ка лучше выпьем вина, Инга. Здесь подают
отличное белое вино.
Ингеборга в упор взглянула в кроткие глаза Валерия
Владимировича и почти за рукав поймала проходившую мимо официантку с синими
стрелами вместо глаз.
— Принесите мне большую кружку светлого пива, — попросила
она. — Я не люблю белое вино, Валерий Владимирович. И ничего в нем не понимаю,
и никогда его не пью.
* * *
В Сафоново Степан приехал к двум часам, с трудом высидев
первую половину дня в офисе. Ему совершенно незачем было ехать — ни в первой
половине дня, ни во второй. Он прекрасно об этом знал, но все-таки поехал.
Работы по-прежнему были остановлены, на объекте безвылазно
сидел Чернов, обремененный трудной задачей ежедневно выискивать какие-то
занятия для полусотни работяг и принимать меры, чтобы больше никто не свалился
по пьяному делу в котлован. Капитан Никоненко лег на дно и на жалкие телефонные
призывы Степана не отзывался. Но три последних дня, когда молчание
правоохранительных органов стало явно затяжным, внесли некоторое успокоение в
смятенную Степанову душу.
Дураку ясно, что если бы Володьку убили, капитан Никоненко
уже давно поселился бы в их котловане.
Или все-таки не поселился бы?
Степан приткнул «лендкрузер» к вагончику прораба, выключил
радио, бросил на щиток темные очки и не спеша оглядел все хозяйство.
Котлован по-прежнему был пуст и необитаем, как лунный
кратер. Трос гигантского крана с прицепленным семитонным крюком мерно
покачивался из стороны в сторону над той самой плитой. В некотором отдалении
человек шесть рабочих красили трубы — интересно, зачем? Еще несколько рыли
какую-то подозрительную канаву, совсем далеко, почти у кромки леса, но все-таки
в пределах границ Степановых владений.
И последняя небольшая кучка — это можно сдохнуть от смеха,
честное слово! — вяло терла тряпками стены жилых вагончиков.
Ну, Чернов, ну, эксплуататор хренов, всех занял!
Никто сложа руки не сидит, все при деле!
По-слоновьи фыркнув, Степан вылез из джипа. На пороге
прорабской будки нарисовался Петрович и закрутил головой, как бы проверяя, все
ли в порядке во вверенном ему хозяйстве. Степан не был самодуром, но он был
серьезным начальником. И этот серьезный начальник приехал без предупреждения…
— Ну чего, Петрович? — спросил Степан, захлопнув тяжелую
дверь «лендкрузера». — Я смотрю, у вас трудовой энтузиазм прямо как первого мая
— аж через край. А?
— Стараемся, Андреич, — пробормотал прораб со смущенной
улыбкой, еще не очень понимая, что именно его ждет — выволочка или похвала. —
Чего ж без дела-то сидеть… Совсем плохо, когда люди без дела сидят… С ними
потом и не справишься…
Они сошлись на середине дороги между Степановой машиной и
шаткой лесенкой, с которой суетливо сбежал прораб, и пожали друг другу руки.
— А поумнее ничего не могли придумать? — спросил Степан не
сердито, а скорее насмешливо, как определил про себя прораб. — Что они там
копают? Сортир, что ль, новый возводят?
