В старых фильмах умели показывать учителей так, что они
вызывали уважение и глубочайший душевный трепет. По крайней мере у Валерия
Владимировича. Ему нравилось думать, что он пошел работать в школу из-за фильма
«Доживем до понедельника», в котором Вячеслав Тихонов как раз представлял очень
тонкого историка.
— А может, все-таки поужинаем? — спросил Валерий
Владимирович, пристально глядя ей в шею, и откашлялся. — Заодно поговорили бы
про Ивана, о котором вы так печетесь. Все-таки я у них воспитатель, кроме того,
давно работаю и могу кое-что вам подсказать. — И он осторожно взял Ингеборгу
под локоток.
Она обернулась. В глазах у нее плескалось веселое
недоумение. Локоток как-то на редкость уместно угнездился в ладони Валерия
Владимировича. Ему так показалось.
— Соглашайтесь! — попросил он добродушно. — Всего один ужин!
«В конце концов, я ничего не теряю, кроме времени, которого
у меня и так полно, особенно по вечерам. — внезапно подумала Ингеборга,
чувствуя сквозь ткань водолазки ласковое, но решительное прикосновение
историка. — Ужин? Ну и черт с ним, пусть будет ужин, даже в компании Валерия
Владимировича. Чем он уж так особенно плох? Ничем он не плох, скорее даже
хорош, а дома все равно никто не ждет».
— Хорошо, — сказала Ингеборга решительно, как будто в чем-то
себя убеждая, но локоть все-таки вытащила, — ужин так ужин. Мы прямо сейчас
поедем?
Историк почему-то удивился.
— А вам разве не надо переодеться и…
— Освежиться? — подсказала Ингеборга.
Ей стало смешно.
«Переодеться и освежиться» — это было в каких-то романах,
или фильмах, или еще где-то, где женщины переодевались к обеду, мужчины
постукивали по барометру, где дворецкий «неслышно возникал за спиной», а на
креслах были разложены муслиновые саше с вербеной.
Или не на креслах? Или не с вербеной, а с розмарином?
— Конечно, конечно, — быстро сказала Ингеборга, потому что
историк молчал и смотрел с пристальной печалью и, кажется, даже уже начал
обижаться на ее непонятное веселье, — вы правы. Мне непременно нужно
переодеться и освежиться! Вы заедете за мной?
— В восемь часов, — предложил историк сдержанно. — Подходит?
Итак, планировалась не просто «еда», а романтический ужин на
двоих.
Зря она согласилась!
А может, и не зря. Даже лучшая подруга Катя Максимова еще в
университете говорила ей, что она дикая. Все ходили танцевать и пить портвейн
«Три семерки» в общежитие физфака, а Ингеборгу вечно тянуло домой, где были
родители, вкусный ужин и удобный диван, накрытый белым литовским пледом.
Хватит быть дикой. Ей уже двадцать девять. Портвейн давно
выпит, и танцы давно закончились. Остался один диван, накрытый все тем же
пледом…
— Хорошо, — согласилась Ингеборга и улыбнулась. — В восемь.
Вы знаете, где я живу?
Оказывается, историк отлично знал, где она живет.
Ровно в восемь, в одной только блузке, без юбки и туфель,
которые еще предстояло найти, Ингеборга тянула с балконной веревки колготки и,
взглянув вниз, увидела у замусоренного подъездного козырька блестящую
полированную крышу вишневой «девятки». Сама Ингеборга всегда и везде опаздывала
и ничего не могла с собой поделать, как ни старалась. Мало того, пунктуальные
люди почему-то до крайности ее раздражали. Пресловутой прибалтийской
педантичности в ней не было и в помине, к огромному недоумению и огорчению ее
очень хорошо организованных родителей.
Еще по меньшей мере минут двадцать полуголая Ингеборга
металась по квартире, время от времени расстроенно выглядывая с балкона. Внизу
Валерий Владимирович уже давно проявлял некоторые признаки нетерпения. Сначала
он курил в машине — Ингеборга видела в открытом окне согнутый пиджачный локоть
и тонкую струйку синего дыма. Потом он курил рядом с машиной, шикарно
облокотившись о ее полированный бок. Потом он стал поглядывать вверх и перестал
следить за надлежащей красотой своей позы. Когда почти в половине девятого Ингеборга
выскочила из подъезда, Валерий Владимирович уже вовсю посматривал на часы.
— Я прошу прощения, — пробормотала она с искренним
страданием в голосе. Процентов пятьдесят этого страдания было вызвано тем, что
она так свински опоздала, а пятьдесят — тем, что ботинки, которые она кое-как
напялила, с ходу начали натирать ей пятки.
Валерий Владимирович, надо отдать ему должное, простил ее
очень быстро и сразу затеял какую-то историю о том, как еще осенью провожал ее
до дома.
Странно, что она не помнит! Неужели вправду не помнит?
Они еще так замечательно разговаривали тогда о Сомерсете
Моэме и его творчестве и о том, что это явление не только литературное, но и
историческое, но Ингеборга решительно не могла вспомнить никакого осеннего
разговора о Сомерсете Моэме.
— Вы, наверное, просто меня тогда не слушали, — заключил
историк с извиняющей улыбкой, — или я вас слишком заболтал…
Вот это скорее, подумала Ингеборга, чувствуя себя свиньей.
Историк и вправду был очень мил.
Новые брюки, присланные мамой из Парижа и надетые по случаю
ужина в ресторане с кавалером, собирались непривычными складками на животе и
под коленками. Брюки были «необжитые», и Ингеборге все время хотелось задрать
куртку и посмотреть, что именно с ними происходит, не мнутся ли, не нужно ли их
одернуть или, наоборот, подтянуть. Она любила новую одежду, но привыкала к ней
всегда довольно долго. Кроме того, ей уже давно и сильно хотелось есть, но
усилием воли она заставила себя не хватать никаких кусков дома, а ждать до
ресторана. Теперь ей казалось, что через десять минут она непременно умрет,
если не получит хоть какой-нибудь еды.
— Ну вот мы и приехали, — сообщил историк ласковым голосом.
— Вы знаете это место, Инга? Это весьма неплохой китайский ресторанчик и
очень-очень популярный!
Очень-очень популярный китайский ресторанчик фасадом смотрел
на зацветающий весенний Покровский бульвар. Разноцветные бумажные фонарики как
будто плыли в светлых апрельских сумерках, и щекастый мандарин в плоской
шапочке, поклонами встречающий гостей, казался совсем настоящим.
Пока Валерий Владимирович втискивал «девятку» в узкое пространство
между тяжелым и грязным «лендкрузером» и желтой стеной с осыпавшейся
штукатуркой, Ингеборга с любопытством, которое подогревалось почти первобытным
голодом, рассматривала китайские фонарики, лесенку вниз, намалеванные на досках
иероглифы и улыбающегося раскрашенного мандарина.
Валерий Владимирович сделал последний рывок и заглушил
двигатель, но галантно распахнуть Ингеборге дверь не успел — она уже выбралась
из машины и критически осматривала «необжитые» брюки, не дававшие ей покоя всю
дорогу. Ничего особенного с брюками не произошло, они даже не измялись и вид
имели вполне парижский.
