Степан вышел в коридор, смутно надеясь, что не встретит
Ингеборгу Аускайте — Господи, почему от этого имени у него как будто чуть
холодеет в позвоночнике? — и спустился по круглой мраморной лестнице на первый
этаж.
— Папа! — из разноцветной детской толпы закричал Иван.
Степан повернулся на его голос, и Иван прыгнул на него,
обняв сразу и руками и ногами, повис, прижимаясь тощим тельцем, как
недокормленная обезьянка. Рюкзак оттягивал назад узкие плечи, ручки-веточки,
разрисованные от излишнего усердия разными чернилами, были горячими, а на
мордочке сияло такое беспредельное, огромное, ни с чем не сравнимое счастье,
что Степан даже зажмурился.
— Привет, — сказал он сыну и откашлялся. В горле что-то
странно сместилось и мешало нормально говорить. — Сколько у нас сегодня троек?
— Ни одной! — радостно проорал Иван, продолжая висеть на
нем, даже руки перехватил, чтобы было удобнее. — Пять по математике и пять с
минусом по английскому!
— Примите мои поздравления. — Иногда, в минуты большой
нежности, Степан почему-то называл Ивана на вы. — Ну что? Поехали?
Как Гулливер в стране лилипутов, он осторожно двинулся в
сторону входной двери, зорко глядя себе под ноги и стараясь никого не
раздавить.
— Пока, Иван! — закричал кто-то из лилипутов.
— Пока! — важно проговорил в ответ Иван. Двумя руками он
держался за Степанову ладонь. На лице у него установилось выражение спокойного
удовлетворения и полного довольства жизнью.
На школьном дворе, полном вечернего солнца, разнородной
ребятни и едва пробивающейся зелени, Иван впал в буйство, игогокнул, перебирая
ногами от нетерпения, и заскакал вокруг Степана. Рюкзак подпрыгивал и колотил
по плоской спине.
— А где наша машина, пап?
— А черт ее знает. За углом. Я еле место нашел, чтобы ее
поставить.
— Ура-а-а-а!! — закричал Иван в новом приливе восторга.
Вечер удался на славу. Отец заехал за ним сам, а не прислал
ненавистную Клару Ильиничну, и не сидел в машине с мрачным и недовольным лицом,
а поджидал его в вестибюле, и до машины, оказывается, еще надо идти, а это
такое счастье — скакать вокруг папы после долгого школьного дня и чувствовать
полную свободу и знать, что отец никуда не денется, что он в хорошем
настроении, что впереди у них еще целый вечер вдвоем и надо только хорошо себя
вести, чтобы ничем не рассердить его.
— Как ты считаешь, Иван, — сказал отец у него за спиной
задумчиво, — может, нам заехать куда-нибудь поесть да и поехать в луга, гусей
смотреть? Правда, вечер уже, конечно…
У Ивана от счастья перехватило дыхание, и он моментально
сбился со своего кавалерийского галопа. Он пристроился к Степану, взял его за
руку и заныл, преданно заглядывая в глаза:
— Ничего, что вечер, папочка! Поедем, пожалуйста! А, пап?
Это ты здорово придумал! Можно даже и не есть. Я совсем не хочу есть, только
поедем, пап?
Степан сверху посмотрел на него и согласился:
— Можно не есть. — От голода у него в желудке как будто
урчал небольшой моторчик. — Заедем в «Ростикс», возьмем с собой курицу, салат и
воды. А, Иван?
— Здорово, пап! — Он был не в силах сдержаться и потому
притоптывал и подпрыгивал на месте, опасаясь сделать что-нибудь не то, что
заставило бы отца передумать или отложить поездку.
— Залезай! — Степан распахнул дверь в нагретое солнышком
кожаное нутро «тойоты», и пока сын пыхтя лез внутрь, стащил с него рюкзак.
Кажется, это правильно придумано — поехать в луга. Ничего не
случится, если он два часа пробудет с Иваном. А мобильный он сейчас выключит.
Он не даст Леночке испортить им неожиданный праздник.
Какое странное и волнующее имя — Ингеборга.
И почему у нее акцент, если она родилась в Москве?
* * *
Она своими глазами видела, с каким восторгом Иван бросился к
своему хаму-папаше, как повис на нем, как запрыгал вокруг, словно щенок,
отставший от знакомой ноги и после нескольких секунд вселенского отчаяния вновь
углядевший в толпе хозяина. Она никак не ожидала, что папаша может вызывать у
собственного сына такие сильные — а главное, явно положительные! — эмоции.
Почему-то она не могла оторвать от них глаз и, чтобы видеть
их подольше, зашла в учительскую на первом этаже и смотрела, как они идут по
двору — очень большой и грузный мужчина и маленький худенький мальчик. И даже
по Ивановой спине было совершенно понятно, как безудержно он счастлив.
— Странная пара, вы не находите?
Ингеборга оглянулась.
Историк Валерий Владимирович стоял у нее за спиной и тоже
смотрел во двор. Иван с родителем были уже у самой решетки.
— Пожалуй, — согласилась Ингеборга осторожно. Она не очень
поняла, что имелось в виду. — Мальчик такой нежный, такой… — она поискала
слово, — ранимый, а отец прямо-таки железобетонный.
— Как все, кто умеет делать деньги. — Валерий Владимирович
сказал это с оттенком легкой грусти и некоторого презрения, так что сразу стало
понятно, умение делать деньги в его шкале ценностей занимает самое последнее
место.
Парочка, за которой она наблюдала — Степанов-отец и
Степанов-сын, — уже скрылась из виду, и Ингеборга от окна отошла.
— Зачем я его вызывала? — рассеянно спросила она сама у себя
и очень удивилась, когда ей почему-то ответил Валерий Владимирович:
— Наверное, затем, чтобы поговорить?
Он обошел стол и сел напротив, улыбаясь доброй улыбкой.
— Вот именно, — сказала Ингеборга и задумчиво покрутила
тяжелый хрустальный стакан для карандашей. Стакан приятно холодил ей ладонь и
разбрызгивал по темным стенам вечернее солнце. — Я собиралась с ним поговорить,
но совсем не учла того, что он совершенно не собирался говорить со мной.
— Мы часто делаем нечто, о чем потом жалеем, — философски
заметил Валерий Владимирович и моментально понял, что сказано это было как-то
совсем некстати и Ингеборга непонимающе смотрит на него яркими немигающими
глазами.
Эти глаза его смущали. В ее присутствии ему хотелось
казаться умным, образованным, тонким, не таким, как все, и от излишнего усердия
он часто говорил невпопад — вот как сейчас.
— Я совсем не жалею, что пригласила его, — проговорила
Ингеборга четко, как на уроке, и ему почудилось раздражение в ее голосе, —
просто я не умею… пока еще не умею находить правильный тон в общении с такими
людьми.
