— А если я сейчас допью кофе, встану, пойду к директору и
расскажу ему, как вы угрожали моему сыну, вас не отчислят из этой школы? —
спросил Степан лениво. — А, Инга Арнольдовна?
Несмотря на грудь и щиколотки, несмотря на яркие глаза и
красивый рот, несмотря на тонкую талию, обтягивающую водолазку и блестящие
волосы, он совершенно не собирался прощать ей вчерашний разговор по телефону и
свои сегодняшние метания на работе, чтобы вовремя уехать, а потом в переулке в
поисках места для машины. Все-таки он был бизнесмен и начальник, а она — как
там ее по имени? — училка в средней школе.
Она поставила чашку. Чашка звякнула о блюдце.
— Как вам угодно, — сказала Инга Арнольдовна холодно. — Вы
хотите прямо сейчас отправиться к директору?
Степан молчал, рассматривая на стенах детские рисунки.
Некоторые были очень даже ничего, особенно вон та лошадь на летнем лугу. И
горы, на вершинах которых лежит снег. И пальмы на берегу океана. Это, очевидно,
рисовал кто-то из старшеклассников. А вон кошка, больше похожая на швабру, с
котятами, больше похожими на кроликов. И лондонский Биг-Бен с несколько
кривоватым циферблатом знаменитых часов. Огромный букет цветов, лохматых, как
клубки шерсти, побитые молью, в крошечной вазочке. А вон картинка, которую в
прошлую субботу они старательно рисовали вдвоем с Иваном. Трава, пенек, рядом с
пеньком — серый еж. Иван назвал картину «Лето в лесу».
— Так о чем вы хотите со мной разговаривать? — спросил
Степан с тяжелым вздохом, отрываясь от созерцания рисунков. — О директоре?
— Павел Андреевич, — начала Инга Арнольдовна и остановилась.
Она совершенно не знала, как с ним разговаривать. Не то
чтобы он как-то особенно грубил, или хамил, или пытался поставить ее на место,
как многие родители в этой школе для богатых детей. Но он был какой-то на
редкость равнодушный.
Как будто не о его сыне шла речь, а о чьем-то чужом. Или он
сразу проникся к ней недоверием?
Он выглядел как огромное большинство страдальцев,
составляющих клан предпринимателей, к которому относился и Павел Андреевич
Степанов.
У него были хомячьи щечки, сонные голубые глаза и широченный
солдатский затылок, просвечивающий наивной розовой кожей сквозь короткие волосы
на макушке. Конечно, он был дорого и со вкусом одет, и это как-то… примиряло,
хотя и не спасало окончательно.
— Павел Андреевич, — начала она снова, — Иван замечательный
мальчик, но у него, как бы это выразиться поточнее, смещены все понятия. Он
читает совсем не то, что написано, и не хочет или не может менять свою точку
зрения. Его невозможно переубедить. Ему невозможно объяснить, что он не прав.
Например, недавно мы читали рассказ Джека Лондона о боксере, который не смог
победить потому, что ему не на что было поужинать. Это рассказ… о силе духа, а
вовсе не об ужине, вы же понимаете. А Иван ничего не понял, кроме того, что
боксер был голоден. И слушать ничего не стал. Он в конце концов даже заплакал,
так ему было жалко этого боксера именно потому, что он был голоден, а не
потому, что он проиграл.
— А вы точно знаете, за что именно нужно жалеть, а за что не
нужно? — спросил Степан с удивившей его самого злобой в голосе. — Совершенно
точно?
Инга Арнольдовна посмотрела на него с изумлением.
— Речь идет о литературе, — произнесла она осторожно. —
Только о литературе, и то, что имел в виду писатель…
— Он сам сказал вам, что именно имел в виду?
— Кто? — не поняла она.
— Писатель.
— Павел Андреевич, — кажется, она даже разволновалась
немного, — есть непреложные законы, которым необходимо следовать, особенно
когда мы пытаемся учить детей…
— Вот я, например, не пытаюсь учить детей и не знаю никаких
непреложных законов, кроме закона всемирного тяготения, но могу сказать вам
совершенно точно, что читать во втором классе Джека Лондона — это идиотизм.
Может, вам для начала попробовать что-нибудь полегче? Например, «Винни Пуха»?
— Я уверяю вас, что и «Винни Пуха» ваш сын поймет не
правильно! Как же вы не понимаете, что дело тут вовсе не в конкретной книжке, а
в том, как это воспринимает ваш сын! В сказке про собаку, которая несла через
реку мясо и уронила его потому, что увидела свое отражение и хотела отнять мясо
у отражения, он жалеет собаку, которая осталась без обеда! Он даже не понимает,
что она жадничала и поэтому потеряла свое мясо! И не хочет понимать! Ему
совершенно недоступны никакие чувства, кроме самых примитивных — если собака
уронила мясо, значит, ему ее жалко. Он не понимает, что есть чувства и мысли
более сложные, чем…
Степан допил кофе и осторожно вытянул ноги, устраиваясь
удобнее в глубоком засасывающем кресле. Он сильно устал и теперь боялся, что
заснет в тишине и покое маленькой уютной комнатки и опозорится перед Ингой
Арнольдовной.
Выслушав историю про Джека Лондона, он совершенно
успокоился, и его моментально потянуло в сон. Все в порядке.
Училка просто самоутверждается, пытаясь высосать из пальца
какие-то несуществующие проблемы. Его сын еще слишком мал, чтобы за куском мяса
видеть вселенские проблемы, да и на самом деле читать старину Джека во втором
классе — рановато.
Сегодня с утра в многострадальном офисе на Профсоюзной
рабочие, устанавливавшие противопожарное оборудование, пропороли трубу на пятом
этаже и моментально залили два смежных кабинета. Хорошо, что кто-то догадался
быстро перекрыть в стояке воду и она не пошла на четвертый. Иначе пришлось бы
делать все сначала — потолки, полы, ковролин.
Капитан Никоненко не объявлялся и на звонки не отвечал.
Приятный и нежный девичий голосок щебетал Степану в ухо, что
«Игорь Владимирович сегодня в городе», и Степан диву давался, откуда в местном
райотделе взялась барышня с таким ангельским голоском. Никакой информации о
покойном Муркине из райотдела не поступало, и Степан весь извелся от
неизвестности и беспокойства. В конце дня Белов поцапался с Черновым, и хотя
Чернов ни в чем не был виноват, Степан врезал обоим да еще пригрозил, что лишит
премии. Деньги замам Степан платил очень хорошие, премии были еще лучше.
Оба зама надулись, как принцы крови, которых заставили
убирать навоз. Их неудовольствие означало, что они не какие-то там простые
сотрудники, которые работают исключительно за деньги, они такие же бойцы, как
Степан, и его угрозы лишить их премии — оскорбительны.
Чиновник из мэрии, который разбирал его тяжбу с окружной
управой, заболел какой-то загадочной болезнью, и тяжба повисла между небом и
землей. Вернее, между офисом Степана и кабинетом начальника управы. Сразу же
просочились какие-то слухи, что в мэрии этим чиновником очень недовольны и
вроде бы даже собираются снимать, а это грозило катастрофой. Чиновник был свой,
давно и сытно прикармливаемый. Со следующим все придется начинать сначала.
Кроме того, «свой» чиновник уже сколотил на своем хлебном месте состояние,
которое вполне обеспечивало будущее его самого, его супруги, его
великовозрастных детишек и резвых внучат.
