Для того чтобы отделаться от этого, следовало непременно
совершить что-нибудь более или менее героическое.
Спасти Алину Храброву от каких-то подлецов, которые замучили
ее. Вполне героический поступок, который примирил бы его с собой.
Внутренний разлад был несвойствен Ники Беляеву.
Алина налила ему кофе, положила под его локоть следующую
салфетку и придвинула еще какие-то вазочки.
Неловкость Ники росла пропорционально количеству
предложенных салфеток.
Она не должна за ним ухаживать! Она… кто там?.. Ах да, фея,
ангел божий, цветок роза, глоток росы, клочок тумана! Почему она подает ему
кофе и салфетки и вскакивает, как самая обыкновенная женщина, как только чайник
начинает свистеть, и суетится, и смотрит, сколько у него осталось в чашке?! И
вообще у нее должен быть штат слуг и дворецкий в белом галстуке, который будет
“неслышно возникать” в дверях, а “проворные лакеи” из серебряных кофейников
станут подливать кофе в фарфоровые чашки… Или это чашки серебряные, а кофейники
фарфоровые?
Или все наоборот?
Тут ему на глаза опять попалась ее грудь, и он понял, что
всю эту мороку надо заканчивать. Немедленно.
Не допив, он поднялся из-за стола, вызвал неодобрение
громадной серой кошки, которая смотрела на него из угла дивана, почти не мигая,
будто оценивала, и сказал, что, пожалуй, поедет.
– Только на работе никому ничего не рассказывайте, –
попросил он. – Я потому, собственно, и приехал, чтобы не на работе… Короче, мне
кажется, что вообще ни с кем это обсуждать не надо.
– Я обсудила только с Бахрушиным!
Ники кивнул, пошел к раздвижным дверям, но у самого выхода
остановился и повернулся. Алина Храброва, оказавшаяся очень близко, немедленно
уткнулась ему в живот, и он, как ужаленный, отскочил от нее, налетел на
какую-то высокую металлическую штуку на длинной ноге, та страшно загрохотала,
поехала, Ники подхватил ее, задев по пути еще что-то, кошка спрыгнула с дивана
– вышел ужасный шум.
Алина смотрела с изумлением.
Наверное, он ведет себя неприлично. Вряд ли кто-то еще
отпрыгивал от нее с таким… заячьим энтузиазмом, особенно учитывая, что она не
делала никаких попыток напасть на него.
– Простите, – пробормотал он.
– Ничего-ничего, – ответила она насмешливо.
Из этого “ничего-ничего” следовало, что он навсегда упал в
ее глазах так низко, как только возможно. Ниже плинтуса, кажется, так теперь
говорят. По крайней мере, он именно так это понял.
Ну и наплевать. Если я вам не подхожу, то и черт с вами!
Сопя и топая, он выскочил в просторный холл и обнаружил, что
испытания еще не закончились. Красотка в голубом свитере и очках – ее мать –
смотрела телевизор.
– Уже поговорили? – спросила она, поднимаясь.
Ники злобно ответил, что да, поговорили.
– Будьте осторожны за рулем, – безмятежно напутствовала его
Алина, и он пообещал, что будет.
Они обе стояли у двери, провожая его, очень высокие, очень
красивые, похожие друг на друга, в окружении мягкого света, высоких ваз,
обнимающихся негритосов и японских циновок.
Никогда в жизни он еще не чувствовал себя так погано.
Дверь открылась, возвращая ему свободу, он неловко кивнул и
опрометью кинулся в лифт.
– Странный молодой человек, – констатировала Ирина
Михайловна и подхватила Мусю, тоже вышедшую провожать. – Что у него с лицом?
– Наверное, такой загар. Он только вернулся из Афгана.
Ирина Михайловна рассеянно почесала Мусю за ушком.
– Кого он так испугался?
– Меня, мам! Кого еще он мог испугаться!
– Ты к нему приставала?
– Ну конечно.
– А зачем он приезжал? Правда по делу?
– Правда.
– Или выдумал все?
– Мама, ничего он не выдумал! Или ты подозреваешь, что у
меня с ним романтическая история?!
– Он не годится для романтических историй, – категорически
заявила мать, – разве ты не видишь? Но ты можешь выйти за него замуж.
– Обязательно, – пообещала Алина Храброва.
* * *
Ники сворачивал с Ломоносовского проспекта, когда ему
позвонил Бахрушин и велел немедленно приезжать.
– Где ты?
– На Ломоносовском.
Бахрушины жили на Маросейке, в Потаповском переулке. Ники
несколько раз бывал у них, еще в той, нормальной и благополучной жизни.
– Что-то случилось, Леш?
– Я лечу в Афган. Завтра. Я хотел бы до этого с тобой
поговорить.
– Сейчас приеду, – мигом отозвался Ники. – А что там, в
Афгане?..
Он боялся услышать, что нашли… тело. Или тела.
– Ничего, черт побери, – ответил Бахрушин. – Даже слухов
никаких. Какого рожна надо было брать заложников, если столько времени –
ничего?!
Придерживая плечом трубку, Ники вытащил сигарету и повернул
под стрелкой направо.
Дождь все шел.
“Все, кто тоже в подводной лодке, слушайте нас!” – шмыгая
носом, сказала опечаленная Женя Глюкк, ведущая “Радио-роке”, которое Ники любил
больше всего, и Шевчук грянул про “последнюю осень”. Наверное, дождь его тоже
достал.
Поставить машину было негде, как обычно вечером в центре, и
Ники долго крутился, заезжал с разных сторон и в конце концов приткнул
“Лендровер” на свободный пятачок, но идти было далеко, и он весь вымок, пока
дошел.
– Ты чего, на велосипеде ехал? – удивился Бахрушин, увидев
его.
– Полотенце есть?
Короткие волосы были мокрыми, и кожа на голове казалась
холодной, как лягушачья.
Бахрушин кинул ему полотенце.
– Штаны тоже будешь снимать?
Штаны снимать Ники отказался.
В этом доме всегда ощущалось Ольгино присутствие, и сейчас,
когда ее не было, казалось, что это не семейный дом, а пустыня. Непонятно,
почему так получалось.
Все на месте – книги, фотографии, любимые чашки, пузатый и
довольно замусоленный медведь размером с ладонь на компьютере. Все как всегда.
И именно эта привычность вещей ужасала. Ники предпочел бы,
чтобы все лежало в руинах, чтобы дымящиеся развалины остались от спокойствия и
уюта, но только не эта “всегдашность” – словно ничего не изменилось, словно не
произошло того, что даже не перевернуло, а остановило жизнь.
