И девицы, только что приехавшие из Ходжа-Багаутдина,
оказались француженками – что толку от этих француженок!.. Расстройство одно.
В их поездке была небольшая тайна, но открывать ее Толе
Борейко они не собирались. По крайней мере, Ольга так поняла своего оператора,
засевшего в ванной, а главным “носителем тайны” был именно он.
– На базар надо сходить. Слышишь, Ники?
– Чего ты там не видала? Тазы с кувшинами? Воды все равно
нет.
– Там хлебушек, – пробормотала Ольга и сглотнула – вдруг
очень захотелось хлеба. – Лепешки.
Ники выглянул из ванной, вид у него был недовольный.
– Я один схожу. Без тебя.
Толя Борейко основательно уселся на шаткий металлический
стул, крепко взял себя за колени – и навострил уши.
Недаром об их романе с Ники говорили все заинтересованные
лица не только в Кабуле, но и в Москве.
Говорили и жалели Бахрушина.
…А что он может? Ей вожжа под хвост попадет, она и начинает
вытворять, чего ей охота! В прошлом году в Антарктиду летала, а теперь вот в
Афган понесло ее!
Книгу написала, читали? Да ладно, все читали! Ну и что?
Особенная какая-то книга, что ли? Да ничего особенного, книга как книга. Тогда почему
ее напечатали?!
И целое событие было, по телевизору показывали, а теперь
говорят, что ей премию какую-то дадут, то ли Пулитцеровскую, то ли Букеровскую,
шут ее знает. А все из-за чего? Из-за того, что спит со всеми – и с тем, и с
этим, и еще вроде с министром печати и с эмчеэсовским, и с генеральным
продюсером, и еще с кем-то, от кого зависит… А вы не знали?! Да она ни одного
мужика не пропустит, у нее, наверное, как у этих… которые зарубки на кровати
делали, кто это такие были? Потащилась вот в Афган, а он отпустил, Бахрушин-то,
как он может ее остановить?! А ей все мало – небось Нобелевскую теперь подавай,
премию-то. Феминистка, блин. Профессионалка.
Бедный Бахрушин. Не повезло ему.
Ники из-за двери в ванную еще поизучал ее, а потом опять
скрылся. Им надо было бы поговорить, а Толя мешал.
Впрочем, не к спеху. Поговорить они еще успеют.
Хотя можно и не успеть. Дней десять назад “томагавк” снес у
гостиницы правое крыло – ошибка вышла, извиняйте, граждане журналисты,
промазали мы. Про американские карты, на которых обозначено все вплоть до
форточек в сортирах, мир узнал, когда какой-то бравый капитан со своего
“Бигфайера” взял да и саданул по японскому посольству.
Тоже ошибся, видимо. Хотел по какому другому садануть, а
вышло по японскому.
Человечество содрогнулось. Мир замер.
Ждали катастрофы – во вселенском масштабе.
Лидеры держав по очереди промямлили, что они тоже предпочли
бы, чтобы капитан саданул по какому-нибудь другому посольству, попроще, но
изменить ничего было нельзя.
Во вселенском масштабе обошлось, – выдержав тяжеленную
паузу, чтобы все как следует прочувствовали близость пропасти, японцы холодно
приняли холодные американские извинения.
…Перед журналистами никто не извинялся – выразили
соболезнования семьям погибших, мировые новостные каналы показали дымящиеся
развалины и испуганных людей в джинсах и майках, кучками стоявших вокруг в
серых и плотных клубах пыли.
Ольга тоже там стояла. Телефон тогда еще работал, но от шока
она забыла сразу позвонить и потом долго не могла понять, в чем дело, откуда
длинные свербящие звуки – как будто из середины черепа.
Звонил Бахрушин, посмотревший видео WTN.
– Ты жива?
Она знала, что сигнал идет долго, и ей вдруг представилось
все это – как висящий над другим континентом спутник сейчас примет сигнал от ее
телефона и в нем будет что-то мигать и щелкать, передавая сообщение дальше.
Антенны наземных станций подхватят его, развернув острые решетчатые носы, и
погонят дальше на запад, на запад и потом на север, через горы, леса, города,
пустоши и болота, в которых зреет клюква, и пахнет мхом и хвоей, и сеет мелкий
дождь, – и дальше, дальше.
А там, вдалеке, “дворники” мотаются по стеклу, и в приемнике
звучит песня про любовь, и в мокром асфальте дрожат огоньки машин, и заваленный
бумагами стол в кабинете, и привычные сигареты, пиджак на спинке кресла и
нагревшаяся тяжелая трубка телефона в ладони.
Он звонил и не знал, жива ли она, или то, что от нее
осталось, тоже там, в пыльных обломках, которые уже не разобрать; не знал, что
кровь в пыли становится черной, как будто сворачивается. Только если наступить
в лужицу, изнутри брызнет алым. Он звонил и ждал, ответит она или нет.
Сигнал идет долго, и надо пережить, переждать, глядя вниз, в
пропасть московского асфальтового двора, на окна соседнего крыла, освещенные
желтым светом, и понимать совершенно отчетливо – все это имеет смысл, только
если она сейчас ответит.
А она сразу не позвонила, потому что у нее был шок.
Если сегодня будет связь, она скажет ему, что любит его
больше жизни.
Прямо так, прямо вот этими самыми словами.
И наплевать на шум аппаратной, который всегда слышно в
наушнике, и истерические вопли выпускающего, и вой спутника, и на то, что там
тьма народу – прямой эфир в федеральных новостях, шутка ли! Но она все равно
скажет – он ведь там, и Ольга это знает, а больше ей ничего не нужно.
Почему она никогда не говорила, что любит его?!
Чертов характер.
– Чертов характер, – повторила она вслух.
– У кого?
– Что у кого?
– Характер. У кого?
– Толь, – попросила Ольга, – дай мне сигарету.
– Я не курю, – весело удивился Толя Борейко, – ты что,
забыла?
Курили все, кроме Толи. Он, конечно, заботился о своем
здоровье – как это она позабыла?!
Афганцы опять загалдели под окнами, Ольга все пыталась
расслышать, на каком языке они говорят. Здесь много языков – таджикский, пушту,
фарси и дари.
Впрочем, кажется, дари – это не отдельный язык, а диалект.
Чем-то они друг от друга отличались, но разобраться было трудно.
Ники выучил два слова: ташакор – спасибо, хоп – хорошо,
договорились, и пользовался ими виртуозно.
Он протиснулся из ванной мимо Толи и сунул Ольге пачку
сигарет.
– Спасибо.
– Не за что.
Хороший, вежливый мальчик. Заботливый.
Бахрушину, наверное, не десять, а уже сорок раз доложили,
что у них роман, а как же!..
