А теперь дачу никто не снимает, так как привидение очень
беспокойное – шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается.
И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное,
такое, о чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то именно теперь,
но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок, Ольга вдруг поняла,
что вспомнить не может.
Она смотрела на потолок и заставляла себя – ну, вспомни,
вспомни! А когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд.
Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовых
деснах гнилые зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и Ольга кое-как
сползла с раскладушки на пол, и рыдала, и корчилась, и грызла себе пальцы.
Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросилась
в самый дальний угол, и замерла там, потому что была уверена – это пришли за
ней, чтобы начать ее убивать.
Сверху спустилась деревянная лестница, и по ней затопали
военные ботинки с высокой шнуровкой. Ольга, сунув кулак в рот, чтобы не
закричать, смотрела, как они спускаются.
Человек слез с лестницы, постоял, глядя на нее, потом
свистнул, и сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он уселся
прямо под лампочкой.
И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.
Масуд, корреспондент “Аль Джазиры”.
– Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете нам
кассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем.
Все очень просто.
* * *
– Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?!
Это что-то другое, точно тебе говорю!
Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов,
подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужи
блестели на асфальте.
– Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких…
денег.
– Почему – поэтому?
– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был
полный разгром!
– Ну и что?
– Кто мог туда влезть?
– Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болела
голова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова.
– Жулики. Бандито-гангстерито.
Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю
секунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться.
– Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?!
Спальные мешки?!
– Что всегда крадут у всех. Деньги.
– У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всего
по сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и все
там об этом знают.
В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у
журналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.
Бахрушин еще помолчал и покурил.
Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого
сопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило.
Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.
Он вернулся, а Ольга осталась.
Ники стоит теперь перед ним, в телевизионном коридоре,
такой… здоровый, огромный, очень уверенный в себе, с огоньком в дьявольских
черных глазах, а Ольга…
Ольга.
Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверь
захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?
Он был убежден, что, как только подумает чуть-чуть дальше,
ему немедленно придет конец.
Он отвернулся якобы затем, чтобы потушить сигарету, и
получил некоторую передышку – черные глаза теперь сверлили ее затылок, а не
смотрели в лицо.
Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй.
Червяк.
Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит дело.
Ты не можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как бы
это ни было трудно.
Ты пестуешь свое истерическое горе, а должен оставаться в
здравом уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно… до конца.
До конца.
– Говори, Ники, – приказал он, кое-как справившись с собой.
– Что ты хотел сказать?
– Это не просто очередная история с заложниками.
Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли!
Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен, в
каждой комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут!
– Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле?
– Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не в этом.
Представь себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им знать,
что она именно в этот момент не вернется?! А возвращалась она всегда со мной! А
я для жуликов… короче, они как-то предпочитают со мной не встречаться,
понимаешь?
– Понимаю.
– Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит,
это те же, кто ее… увез. Так или не так?
Бахрушин соображал с трудом.
Для него это было началом конца всей его прежней жизни. То
есть он, конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится, но он не мог
себе представить, как станет существовать в оставшийся отведенный ему срок.
Как?! И зачем?!
Для Ники же это было нечто такое, что поддавалось не только
осмыслению, а даже некоторой попытке решения.
Он изо всех сил старался навязать Бахрушину свое отношение –
и не мог.
Ники решил, что понимает то, что чувствует тот, и его понимание
было так же далеко от правды, как представление в театре наводнения в Питере.
– Ники, я не врубаюсь, о чем ты говоришь.
– Я о том, что в номере у нее точно что-то искали.
Из кошелька вытряхнули все деньги, но это не в счет.
Тут Бахрушин вдруг посмотрел на него с первым проблеском
интереса, словно Ники наконец сказал что-то особенное, задевшее его.
Так оно и было.
Пока разговор шел просто ни о чем – о каких-то идиотских
Никиных соображениях, он мрачно думал только о том, что надо как-то отвязаться
от настырного собеседника, вернуться в кабинет, набрать номер Добрынина,
узнать, может, есть какие-то новости в МИДе.
Добрынин обещал еще утром, что непременно позвонит в МИД.
Когда Ники сказал “кошелек”, все открытые язвы вдруг обожгло
болью, его дернуло током с головы до ног.
