С каждым толчком машины становилось все невыносимей и
невыносимей, а потом вдруг как будто кто-то сказал внутри ее головы:
– Нет. Не может быть.
Голова моталась, стукалась то в дверь, то в переднее кресло,
а внутри нее кто-то чужой бормотал непрерывно:
– Нет. Нет. Не может быть, что все это происходит со мной.
Это не меня бородатые люди с автоматами везут куда-то, и
ясно, что везут убивать. Всех убивают, и меня тоже убьют. Они больше ничего не
умеют. Они родились только для того, чтобы умереть, захватив с собой еще
несколько жизней. Или несколько десятков жизней. Или сотен.
Не может быть, что это случилось со мной, так не бывает.
Ведь у меня броня. Страховка. Редакционное удостоверение на шее –
ламинированный кусочек картона. Я ни в чем перед ними не виновата, я просто
журналист. Свобода слова. Первая поправка.
Кому в этих горах нужна свобода слова и первая поправка?!
Слезы лились, капали с носа, а вытереть их было нечем. Они
скатывались на грубую ткань грязного мешка, который, наверное, совсем промок.
Как они станут убивать меня? Долго? С наслаждением? Или быстро
и просто? А вдруг не убьют сразу?!
Что будет со мной, если не сразу?! Что они успеют сделать с
моим телом и моей душой до того, как убьют меня?!
Или у меня больше нет ничего своего – ни души, ни тела, – и
я просто субстанция, биомасса, мешок костей и мяса?!
Машина тряслась, голова колотилась в переднее кресло, слезы
лились без остановки.
Ольга знала, что ее жизнь кончилась, как если бы кто-то из
них сказал ей об этом. Ей только хотелось, чтобы она на самом деле кончилась
побыстрее, и еще ей казалось, что это время, пока она еще не умерла, но и в
живых ее тоже больше нет, дано ей для того, чтобы проститься.
С Алешей, с мамой, с собакой Димкой, приблудившейся прошлой
зимой, и она очень сердилась на себя за то, что попрощаться никак не может, что
ей мешает эта подлая боль в спине, и скрученные сзади руки, и унизительная
поза, и то, что нос распух, чешется, и трудно дышать!..
Потом машина остановилась, и она, сжавшись, насколько могла,
стала ждать, когда ее начнут убивать, и молилась, и надеялась на то, что это
будет быстро, лучше всего прямо сейчас, и нос чесался невыносимо!..
Ее вышвырнули из машины, подняв за воротник и ремень, как
овцу, она упала на камни, взвыла от боли, и ее в первый раз ударили – она не
поняла чем, – в спину, и как-то так, что в глазах все стало ослепительно белым,
а в ушах звук осел и замедлился, словно кассета закрутилась на пониженных
оборотах.
После этого у нее еще долго была какая-то странная вязкость
в ушах.
Опять тычок, и ее сильно ухватили за мешок. Она захрипела и
поднялась с колен. Куда-то ее вели, но она плохо понимала, долго ли ведут и
куда поворачивают, потом короткий каменный грохот, еще один удар в спину, но не
такой сильный, мешок с головы сильно дернули, кажется, вместе с волосами, и она
полетела вниз, на холодный бетонный пол.
Нет. Не может быть.
Неужели все это на самом деле произошло со мной?
Но вот пол – бетонный. Вот стены – ледяные. Вот раскладушка
– ржавые зубы пружин давно прогрызли побелевший от времени советский брезент.
Холодно, холодно так, что вокруг рта стынет дыхание. Очень
болит спина и на кистях рук сильно содрана кожа.
Значит, это я? Значит, все это происходит сейчас со мной?!
Она даже не сразу сообразила, что парней, которых захватили
вместе с ней, здесь нет и в машине не было, что она почему-то одна, совсем
одна, как припомнившаяся ей давеча обезьяна в клетке.
Ольга думать не могла о том, что уже случилось с ними.
И не думать тоже не могла.
Почему-то она совсем не надеялась на то, что кто-то спасет
ее. Наверное, было бы хуже, если бы вместе с ней оказался Ники. Ей пришлось бы
надеяться на него, потому что она привыкла к этому, а что он мог сделать!..
Потом она рассердилась на него за то, что он остался на том
блокпосте, цел и невредим, а она здесь, в этом ледяном кошмаре, и это так не
правильно и несправедливо!
Он не смел так поступить с ней, бросить ее одну, когда ей
больно и страшно, и оставить ее умирать, и еще даже неизвестно, умрет ли она
сразу!
Господи, если мне суждено это, пусть все произойдет быстро!
Пожалуйста. Ты же меня знаешь, я ничего не вынесу, если долго. Я просто не
вынесу. Так что ты возьми меня побыстрее, господи, прошу тебя, если можешь, то
прямо сейчас, с этого холодного бетонного пола.
И она села, и стала ждать, и это длилось довольно долго, а
потом встала и начала ходить, потому что сидеть дальше стало невозможно.
Потом она легла и, кажется, уснула, но разве можно уснуть в
бетонном подвале с единственной лампочкой, на раскладушке, где есть только
алюминиевые дуги, а брезент давно сгнил, и ржавые оскаленные пружины впиваются
в бока?!
Ей снился сон, в котором все было – дом в Кратове, очень
старый и очень неудобный, которым Бахрушин тем не менее гордился. Дом строили
его бабушка и дедушка в сороковых годах. Тогда даже академикам и профессорам
строить было особенно не из чего и не на что, и дом получился не очень. Он оказался
вытянут в одну сторону и как-то нелепо приплюснут с другой, и единственное, что
было хорошо в нем, – это терраса с окнами от пола до потолка, с бревенчатой
стеной, с самоваром на скатерти, со старинным блюдом, в которое каждое лето
выкладывали белый налив – по яблочку.
Осенью, когда потихоньку осыпались листья со старых яблонь,
на этой террасе становилось особенно просторно, светло, и деревом пахло как-то
грустно, будто прощально. И антоновка в деревянном ларе лежала холодная,
плотная, желтая, налитая острым соком. Ольга до самых холодов пила на этой
террасе чай, грела руки о чашку, и самовар шумел, и листья летели за высокими
окнами.
Еще в ее сне был Бахрушин, который приходил к ней на
террасу, приносил плед и неловко накрывал ее – он вообще ухаживал за ней как-то
неуклюже. Если она работала, он, посидев немного, вставал и уходил, а если
Думала, приваливался к ней боком и сопел успокоительно, как приблудная собака
Димка, когда набегается по холоду и вернется в дом, к теплу и покою.
Было деревце, дрожавшее у забора и ронявшее листья на траву.
Были под сосной деревянные качели на длинных палках – рассказывали, что эти
качели когда-то повесил Вертинский, потому что его дочери дружили с матерью
Бахрушина, а их участок находился как раз через забор. Еще рассказывали, что в
соседней даче, за другим забором, обитает привидение, потому что девица, дочка
хозяйки, была влюблена в Шаляпина и однажды после его концерта с горя утопилась
в пруду.
