– Кстати, Храброва сегодня выглядела хорошо, – сказал
Зданович примирительно.
Бахрушин подачу принял, но сыграл сразу на вылет.
– Первый раз за все время! Два месяца не могли снять как
следует. Беляев приехал – и пожалуйста, сняли! Кстати, Ники, это твои проблемы.
Это твоя команда, и раз они без тебя не могут работать, значит, ты плохой
начальник.
– Логично, – согласился тот. – Только из Афгана
контролировать подчиненных я не могу.
Бахрушин повернулся и посмотрел ему в глаза.
Ники был последним, что осталось от Ольги, если так можно
сказать.
У них двоих в Афганистане были общая трудная работа, общие
опасности и проблемы. Бахрушин тут совсем ни при чем. Ники был с ней рядом, а
Бахрушин – за тысячи километров. Они вместе мокли, мерзли, боялись бомбежек,
получали разрешения на съемки, искали на рынке еду, радовались пришедшей с
оказией банке с кофе, монтировали сюжеты, ездили верхом и мечтали поскорее
вернуться.
У Ники и его жены было общее прошлое – такое, которое или уж
соединяет навсегда, или растаскивает в разные стороны, тоже навсегда.
Бахрушин ничего не мог с этим поделать.
– Дело не во мне, – Беляев неторопливо поднялся.
Стоять ему было неудобно, потому что он очень большой, а
места мало, поэтому, двинув стул, он пристроил на сиденье одно колено. Вечно он
нарушал протокол, не соблюдал этикет, молчал, где нужно говорить, и выступал,
когда лучше было бы промолчать. И все ему прощалось, и никогда его выступления
не выглядели неуместными, а молчание вызывающим.
Как это у него получалось – загадка.
– Дело не во мне, а в том, что тут все развели… детский сад!
В игрушки играете. Про программу забыли.
Зданович моментально сделал ироническое лицо и поднял брови
домиком.
– Что это значит, Ники?
– Да то и значит! Никто не понимает, что ли? Пришла новая
ведущая, и все давай в бутылку лезть! И так, и эдак! И снимаем, как на
тамбовском областном слете ударников, и подводки пишем, как на первом курсе
института культуры, отделение циркового искусства!..
Все засмеялись чуть-чуть, пришли в движение и вновь затихли
в изумлении – никто и никогда не позволял себе говорить вслух что-то подобное.
Конечно, все об этом знали, но вот так, на собрании, при всем честном народе,
сор из избы?!..
Ну дает, Беляев, ну совсем голову потерял на своей войне!
– Ники, – сказал Зданович. – Прекрати.
– Да ладно тебе, Кость! Есть сто тридцать три способа
угробить ведущего. Грим, свет, съемка и текст – это только первые четыре!
Опять поднялся шум, на этот раз несколько угрожающий, хотя
все еще как будто растерянный. Оттого Т что Беляев был во всем прав, команда
чувствовала себя неловко.
Никто не желал признавать, что он прав!
Бахрушин молча курил.
Ники повысил голос:
– Да ладно! Я же не по радио выступаю на всю страну! А здесь
все свои! Я сегодня в приемной у… Алексея Владимировича три выпуска посмотрел –
вчерашний с… Алиной, – он чуть-чуть запнулся на ее имени, – и два сегодняшних с
какими-то хлопцами и дивчинами, дневные. Так дневные лучше наших! Это я вам
точно говорю, потому что у меня глаз не замыленный!
– Беляев, ты бы в творчество не лез! Ты стоишь за своей
камерой, и стой себе!
– Да я, блин, не за камерой стою, я дело делаю, общее для
всех!
– Почему вы считаете, Никита, что можете всех тут
безнаказанно оскорблять?!
– Да что он понимает-то?!
– …режиссерское решение как раз и требует…
– …а грим у нас всегда нормальный…
– А хотите, я вам скажу, почему у дневных бригад выпуски
лучше?! – перекрывая шум, почти заорал Ники. – Хотите?! Потому что они своих
ведущих поддерживают! А мы гробим!
Произошла немая сцена.
На комнату “Новостей” словно опрокинули корыто с ледяной
водой – все моментально смолкли, как подавились, вытаращили глаза, а некоторые,
вроде пожилой редакторши Тамары Степановны, даже стали хватать ртом воздух.
Сразу стало слышно, как гудят еще не выключенные компьютеры,
а за стеной с визгом отматывается кассета – в-з-з, в-з-з-з…
– Ты чокнулся, что ли, Беляев? – среди всеобщей тишины
спросил Зданович.
– Я не чокнулся, – ответил Ники совершенно спокойно.
За изумление, написанное на лице у Алины Храбровой,
суперзвезды и блестящей телевизионной ведущей, он, пожалуй, готов был бы
стерпеть не только неудовольствие главного сменного, но и что-нибудь похуже.
– Я вчера вернулся, – вдруг объявил Ники. – Точнее… – он
полез в карман, вытащил телефон и посмотрел в окошечке время. Он никогда не
носил часов. – Точнее, вернулся я сегодня. Я все пропустил, ребята!
Все ваши междоусобные войны. Я даже приход Алины пропустил.
И у меня к вам деловое предложение.
Бахрушин усмехнулся, но так ничего и не сказал.
Деловые предложения Ники были ему хорошо известны.
– Значит, так. Предлагаю всем немедленно зарыть топор войны
и некоторое время делать программу как надо. Чтобы рейтинги вернулись и никого
не вынесли с поля боя в белых тапочках. Ну, а потом, когда вершина славы, черт
ее побери, будет уже видна, каждый для себя решит сам – продолжать или
остановиться на достигнутом. Ну что? По-моему, все логично.
Он говорит это вовсе не всем, вдруг поняла Алина.
Он говорит это только одному человеку. Тому самому, который
пишет мне записки и оставляет их в верстке перед самым эфиром.
Тому самому, который сегодня из-за студийных камер или из-за
стекла аппаратной пристально следил за мной, выискивал на моем лице что-то,
понятное только ему одному. Который ждет, что я сорвусь в истерику и депрессию.
Которому зачем-то нужно лишить меня самообладания и сил.
Только ему одному.
И еще ей показалось, что Ники говорит так специально – чтобы
тот человек понял, что он теперь тоже знает. Что она теперь не одна.
Возможно, она все усложняла по своей женской и телевизионной
привычке, возможно, Ники Беляев вовсе не придумывал ничего такого сложного и не
собирался с места в карьер ее защищать, но… ей хотелось, чтобы он ее защищал.
Кроме того, теперь она и вправду была не одна.
После того как она рассказала Бахрушину, ничего не изменилось.
Ники как будто все взял на себя, хотя ничего такого не
сделал и не мог сделать за пятнадцать минут до эфира, да еще увидев ее впервые
в жизни… вылезающей из-под стола!
