Ляля затрепетала и перекинула косу обратно.
– Ну, хорошая же девочка, – сказала она жалобно. – Хорошая,
Алексей Владимирович!
– Да шут с ней, с девочкой! – Бахрушин достал сигарету,
закурил и поморщился. – Мы же не девочек показываем, а новости! А это не
новость, Ляля, а… тухлый огурец, и вы это понимаете так же, как и я!
Губы у Кушнеревой странно подвинулись, подбородок вздрогнул,
и глаза налились слезами. Алексей Бахрушин никогда не позволял себе ничего
такого, особенно во время публичного “разбора полетов”!
Пожилая редакторша Тамара Степановна посмотрела на шефа так,
что все решили, будто сейчас у него из макушки должен немедленно повалить дым,
сунула Ляле платок и, сильно перегнувшись вбок, зашарила по карманам – искала
валидол.
– Да, и к режиссеру вопрос! Там был адвокат, в этом сюжете.
Кстати, единственный, кто смог хоть что-то внятное сказать. Почему он был без
титров?! Из чего я должен сделать вывод, что это адвокат?! Из того, что у него
усы?! Было полное впечатление, что это и есть директор театра, а потом, когда
появился второй с титрами, что это он директор, я совсем запутался! Что, черт
возьми, мы все тут делаем? Резвимся на лужайке? Развлекаем сами себя, как
можем?! А можем плохо?!
Храброва рядом с Ники глубоко вздохнула, как перед прыжком в
воду, и он все-таки посмотрел на нее.
У нее было серьезное лицо, и она, как в школе, подняла вверх
руку.
– Можно я скажу, Алексей Владимирович?
Бахрушин мрачно посмотрел на нее.
– А потом я, – неожиданно предложил Ники. – Можно потом я
скажу?
Бахрушин молчал.
Конечно, они знали. Все до единого. Ему было бы легче, если
бы никто не знал.
Из-за того, что всем все известно, ему приходилось изо всех
сил делать вид. Этот гребаный вид давался ему с каждым днем все труднее.
Он делал вид, что слушает на совещаниях. Делал вид, что
работает, что ему есть дело до программы, вот как сегодня. Он пытался сделать
вид, что такой же, как всегда, и у него это получалось плохо, плохо!..
Он не принял Беляева, который, едва прилетев, примчался в
его приемную и торчал там два часа, не веря, что Бахрушин его так и не примет!
Он не счел нужным принять. Перед Ники невозможно было играть, потому что тот
оказался единственной и последней надеждой – именно он мог что-то видеть,
слышать, знать! Именно он мог что-то рассказать такое, из чего хоть стало бы
понятно, где искать!
Он притворялся, что верит Добрынину, который говорил:
“Правда, делается все возможное, Леша”.
Он притворялся – перед самим собой! – что все еще, может
быть, обойдется.
На это уходили все силы, он весь словно покрылся открытыми
язвами – где ни дотронешься, больно. Он не принимал сочувствия, потому что
боялся, что не справится с ним. Он не отвечал на вопросы, потому что правда, не
знал, чем это может кончиться – мордобоем, членовредительством, буйным
помешательством.
Всю жизнь он боялся, что такое случится, и оно случилось, и
оказалось в сто раз хуже того, чего он боялся.
А эти, которые знали… Все время они пытались как-то помочь
ему, “войти в положение”, простить за резкость, взять на себя, сделать за него,
вот как сейчас Храброва!
Он бы отдал все на свете, чтобы они не относились к нему с…
“человечностью и пониманием”! Он был бы рад, если бы ему удалось насмерть с
кем-нибудь поругаться, чтобы ему наговорили дерзостей или гадостей, хамили и
злили, задевали!.. Потому что именно на злость и ненависть он сейчас только и
был способен!
А перед ним постно опускали глаза, кивали и поддакивали –
беда у человека, мы же понимаем, что мы, не люди, сами-то!..
Он молчал, и Храброва поднялась со своего места.
– Можно мне сказать, Алеша?
– Ну, говори, – разрешил он.
Она в центр комнаты не пошла, осталась как-то сбоку –
впрочем, ей не надо было никуда выходить.
Центр непременно перемещался именно в то место, где она
стояла.
– Дело не в этом сюжете, – начала она быстро. – На самом
деле сюжет не такой уж плохой, правда, Ляля!
– Спасибо, Алиночка…
– Сюжет – чушь собачья, – перебил Бахрушин, но Храброва не
дала ему затеять перепалку.
– Плохо то, что мы делаем очень скучную программу.
– Точно, – сказал режиссер на ухо оператору.
– Это не программа “Двери”, – резко сказал Зданович. – Какое
тебе веселье, Алина?! У нас новости! Президент подписал, президент принял или
не принял.
Принял одного за другого, как в анекдоте. Что нам, клипов,
что ли, в программу навставлять?!
– Костя. – Она даже руку сжала в кулак, Ники было видно, а
остальным, за спинами, нет. – При чем тут клипы?! Здесь все знают, как делается
информация, правда? Мы получаем три сотни сообщений и выбираем десяток,
правильно? Ну, это не считая “паркета”.
– “Паркет” – самая скукотень и есть, – не выдержал режиссер.
– Как начинается, так моя теща непременно в ванную отбывает. И сидит там, пока
до погоды не доходит!
– Твоя теща не показатель, – сказал кто-то из редакторов.
– Да теща как раз и показатель! Средний гражданин нашей
страны. Какого лешего, спрашивается, ей нужен посол республики Гондурас, или
чего там в свободной Украине наголосовали!
– Да мы же государственный канал! У нас государственные
новости, а они как раз про Гондурас и про украинского президента!
Поднялся шум. Вопрос неожиданно оказался актуальным.
– И про Гондурас, и про выборы на Украине можно сказать
разными словами! – почти крикнула Храброва. – Разными! Так, что станут слушать…
– И смотреть, – вставил Ники, который все время сидел,
навострив уши. – Телевидение – это прежде всего картинка. Логично?
Алина кивнула в его сторону, поблагодарила за поддержку.
– Или станут слушать и смотреть, или не станут.
Эту историю с Большим театром можно было снять как детектив!
Подозреваемый, жертва, и адвокат в роли папаши Пуаро! Кстати сказать, вовсе не
обязательно балерина – жертва. Может, директор – жертва. Так даже еще
интереснее!
– Алина, у нас новости! – рассердился Зданович. – Ты что?!
Какие детективы?!
Но Храброву было не остановить.
– И картинки у нас скучные. Ну что это такое! Идут
троллейбусы по Москве, в них едут люди. Это сюжет про пенсионную реформу. Ну,
хорошо. Следующий сюжет про выборы. Опять троллейбусы, а в них опять люди, вы
не поверите!
