– И по-моему, тоже. Костюм?
– Еще рано, Даш, все помнется.
– И костюм у тебя сегодня идеальный. Люблю лен.
– Мгм, – пробормотала Алина и перевернула страницу верстки.
Она не прочитала еще и половины, а времени было мало.
– Может, кофейку тебе заварить?
– Давай лучше чаю, Даш. Зеленого, что ли.
– Сейчас сделаю. И снять тебя сегодня должны хорошо.
– Почему? – машинально спросила Алина. Она почти не слушала.
Верстка ей решительно не нравилась, а менять что-то было уже поздно.
Вечером, после эфира, на летучке ей придется серьезно
ругаться со Здановичем и остальными редакторами. Почему-то они думают, что
“Новости” могут позволить себе быть скучными! Чушь какая!
– Ники Беляев вернулся. Сегодня его смена, он снимает. А он
лучший оператор. Говорят, есть еще какой-то мужик в “Видеоинтернэшнл”, тоже
неплохой, Но наш Беляев лучше всех!
– Посмотрим.
– Да я точно знаю, Алин. Кончились твои мучения.
– И не было особенно никаких мучений.
Держа в опущенной руке белый электрический чайник, Даша
остановилась перед дверью.
– Как это – не было! Каждый эфир мучения! Как они свет на
тебя ставят, ужас один!
Сверкнула табличка с надписью “артистическая”, и дверь
закрылась, сразу отделив Алину от шума коридора. В эфирной зоне всегда было
оживленно, даже вечером. Почему-то все комнаты, где они готовились к эфиру,
назывались “артистическими”, хотя никаких артистов там отродясь не водилось.
А может, артисты понимались телевизионным начальством в
широком, так сказать, глобальном смысле этого слова.
Мир – театр. Люди – актеры. Старик Шекспир, кажется,
придумал.
Надо бы с Бахрушиным поговорить, почему каждая программа –
такая скукотища, но ему сейчас не до нее и не до программы.
Ольга Шелестова пропала, и это моментально стало известно
всем. Она пропала, а Беляев, который находился там с ней и который сегодня
должен снимать Алину, вернулся целым и невредимым.
Неясно было, что там произошло и что будет дальше, так как
никаких тел пока не нашли – ни бахрушинской жены, ни троих других, пропавших с
ней.
Ужасно было так думать об Ольге – тело, – и Алина знала, что
это ужасно, и все-таки думала.
Несколько дней все шушукались по углам и курилкам,
передавали друг другу какие-то немыслимые слухи, а девчонки-ассистентки даже
бегали на третий этаж, где был кабинет начальника, чтобы посмотреть, как “он
переживает”. Алина, узнав об этом, их разогнала и велела администратору получше
смотреть за персоналом. В результате все оскорбились – и девчонки, и
администратор, – но бегать перестали.
Бахрушин решительно и бесповоротно ни с кем и ничего не
обсуждал.
Несколько дней все маялись неизвестностью и сочувствием,
Зданович сунулся было с вопросами, но Бахрушин его выгнал. В компании булькали
и пузырились какие-то слухи, всплывали на поверхность разнообразные версии,
одна страшней другой.
Вчера… Вчера “МИД России сделал официальное заявление”.
Оно пришло по ленте, и в редакции о нем узнали раньше всех.
Заявление как бы окончательно определило положение. Ольга и
трое других журналистов стали называться “пропавшими без вести”, и все, что
нужно, и все, что бывает всегда в подобного рода бумагах, в этой тоже присутствовало
– решительный протест, силы реакции, информационная война, мировой терроризм, и
призыв сплотиться, и обещание сделать “все возможное”.
Бедный Алеша Бахрушин.
Что ему до “официального заявления” и призыва сплотиться!..
– Давай я к нему съезжу, – предложила Алине мама, когда
услышала обо всем по телевизору. – Ну, как он там один! Ну, хоть… уберусь у
него!
И вытерла глаза. Мама всегда сочувствовала попавшим в беду
изо всех сил.
Алина Храброва была убеждена, что самое правильное в этой
ситуации – это сделать вид, что ничего не происходит.
Он не примет сочувствия и вряд ли будет рад, если кто-то
поедет к нему убираться, как за покойником! Он не станет ничего и ни с кем
обсуждать – по крайней мере, с подчиненными, – а если те полезут с соболезнованиями,
в лучшем случае разгонит их.
Костя Зданович совершенно растерялся, и программы в
последние дни выходили плохие, просто из рук вон.
Алина была убеждена, что даже этот великий Беляев с собачьим
именем Ники, мастер красивых картинок, ничего не изменит.
В середине сегодняшнего дня, после нескольких дней молчания,
в редакцию позвонил Бахрушин и равнодушным голосом сказал, что назначает на
вечер летучку.
Ни голос, ни обещанное собрание, ни даже то, что позвонил он
сам, а не секретарша, ничего хорошего не сулили.
Алина перевернула следующую страницу. Ей казалось, что от
страницы к странице программа становится все скучнее.
Вернулась Даша с чашкой. Из чашки поднимался пар, и в
мутно-желтой жидкости плавал пакетик.
– Только ромашковый, Алин. Зеленого нету.
Алина отхлебнула ромашкового, сразу напомнившего детство,
простуду, распухшие железки и строгий голос врачихи – “полоскать, полоскать
ромашкой!”.
Она подержала за щекой и с отвращением проглотила.
В “артистическую” заглянул режиссер. За спиной у него
маячила редакторша Рая, бледная и нервная.
Она всегда ближе к эфиру становилась бледной и нервной.
Алина ей улыбнулась.
– Алин, у нас полчаса, – сказал режиссер.
– Да, знаю.
Даша с костюмом на вытянутых руках протиснулась мимо ее
кресла.
– Чуть юбку подглажу, и все, можно надевать.
Алина кивнула, отложила верстку и нацепила “эфирные” туфли
на высоченных каблуках. Ей нужно было еще раз, последний, заглянуть в
компьютер, и с некоторых пор она боялась в него заглядывать. Впервые за много
лет телевизионной работы.
Тебя никто сюда не звал. Убирайся обратно. Здесь не любят
прохиндеек и проституток. Здесь не станут с тобой шутить. Убирайся, или ни один
любовник не опознает твой разукрашенный труп.
Черные буквы на белом экране.
Алина зашла в свою каморку, осторожно села, чтобы не дай бог
не порвать “эфирные” колготки о неудобную канцелярскую мебель, подвигала
“мышью” по коврику и зашла в программу. Компьютер мигнул, загружаясь.
Она никому об этом не говорила, не могла. Даже Бахрушину
тогда не сказала.
