– Что?
– Ручка, – повторил Ники. – Записать номер. Есть ручка,
Коля?
Немец моментально сунул ему “Паркер” и какой-то кукольный
блокнотик с розочками. Ники давно заметил, что немцы почему-то любят именно
такие блокнотики.
– Может, подождать пока, а, Беляев? Давай вместе поищем! В
гостинице… ты уже был там?
Невозможно было объяснить Коле то, что Ники знал совершенно
точно, – все уже случилось, и изменить ничего нельзя.
– Позвони, – приказал он. – Сейчас же. Брось своего
колбасника, найди телефон и позвони. А я съезжу в гостиницу.
– Мой телефон, – пробасил ничуть не смущенный “колбасник”. –
Работает. Спутник, хорошо.
Ники почти бегом бросился от них, кое-как доехал до
гостиницы, но и там никого не было – конечно же!
Господи, объясни мне, как ты принимаешь свои решения?! Кто
уходит, а кто остается?! Кто застревает на блокпосте, а кто попадает в плен?!
Господи, пусть лучше расстрел, чем плен! Она такого не
заслужила, она просто женщина – умница, хороший журналист и верная жена, уж
я-то знаю, господи!..
У него не было ключей от Ольгиного номера – откуда?! – но
почему-то он решил, что непременно должен в него попасть, даже если ему
придется высадить дверь.
Делать этого не пришлось. Она была открыта.
И эта открытая дверь, подтвердившая все, привела его в ужас.
Он долго не мог решиться войти. Темнота в узкой щели проема была глухой и
абсолютной, как выход на тот свет. Для того чтобы войти, нужно толкнуть
створку, расширить эту абсолютную темноту, а он не мог.
Не мог, и все тут.
На лестнице загомонили арабы, зазвучали шаги, и он понял,
что должен войти прямо сейчас, чтобы они не застали его под дверью. Он вытер
пот с верхней губы, хотя в коридоре было холодно и даже промозгло, шагнул и
зажег свет.
Лампочка без абажура вспыхнула, залила все вокруг белым,
неестественно ярким светом.
Ники закрыл и открыл глаза.
В комнате был чудовищный погром. Такого Ники Беляев в жизни
своей не видел – а видел он многое!
Вещи оказались выворочены и брошены кучей на середине
комнаты, как будто из них собирались сложить костер. Даже спальный мешок,
который Ольга всегда таскала с собой, вытряхнули из чехла и распороли по швам.
Клочья бурого синтепона валялись на голом полу, и это было ужасно. Розовая
косметичка. Фен.
Джинсы. Желтый рюкзак, изорванный так, словно его драли
зубами. Тощий матрас сдернут с пружинной кровати. Очки. Кошелек.
Ники подобрал кошелек и заглянул в него. Пусто.
Ни кредитных карточек, ни денег – ни американских, ни
афганских.
Афганские деньги здесь можно покупать “на вес”.
Один доллар – это почти сорок тысяч афгани. В ходу
десятитысячные голубые купюры, и у всех кошельки были туго и жирно набиты этими
самыми купюрами, потому что все остальные “банкноты” – мелочь, за которую
нельзя купить ничего. Кто бы и что бы тут ни искал, деньги они вытащили тоже.
С Ольгиным кошельком в руке Ники присел на трясущуюся, как
студень, металлическую сетку кровати.
Под его весом она сразу провисла почти до пола.
Значит, все это не просто так.
Значит, что-то им было нужно.
Все планировалось заранее.
Только бы знать – что?! И кем?! И зачем?!
Он пошевелил ногой цветастую оболочку спального мешка. Она
шевельнулась, как живая, и Ники отдернул ногу.
На полу что-то белело, и, преодолевая гадливость и звон в
ушах, взявшийся неизвестно откуда, Ники наклонился и потянул это белое.
Оно оказалось носовым платком, сложенным почему-то
треугольником, как письмо военного времени.
Платок был очень белый, сильно накрахмаленный.
Ники повертел его так и эдак, потом развернул и еще изучил.
Потом взялся за голову и замычал протяжно:
– М-м-м…
Он точно знал, чей это платок, но совершенно не знал, что
ему теперь делать.
Почему?! Зачем?!
Он долго держался за голову, сидя на железной сетке Ольгиной
кровати в разгромленной Ольгиной комнате с белым накрахмаленным платком,
стиснутым в кулаке. Потом поднялся и оглянулся еще раз – последний.
После чего сунул платок в карман, выключил свет, вышел и
прикрыл за собой дверь.
* * *
Алина Храброва сидела, закрыв глаза и стараясь не
шевелиться, пока гримерша Даша приклеивала ей дополнительные ресницы. Ее
собственные тоже вполне ничего, но Даша почему-то уверена, что требуются
дополнительные.
Ну и ладно. Ресницы так ресницы.
Под ярким светом гримировальных ламп было тепло и все время
клонило в сон. Она даже стала задремывать и чуть не рассыпала с коленей
бумажный вариант сегодняшней программы, который непременно должна была
прочитать перед эфиром.
Даша наклеила ресницы, прижала глаз и сказала с чувством:
– Тебя гримировать – одно удовольствие! Ты красивая и так
хорошо сидишь!
– Спасибо, – засмеялась Алина.
– Нет, правда! Бывает, знаешь, как придет, как сядет, начнет
вертеться, а хуже того – руководить! Сюда коричневым намажьте, сюда розовым,
румян мне не надо, пудру только светлую! Пока накрасишь, с ума сойдешь! Потом –
зачем вы мне глаза подвели, мне не идет, а сама в очках! Если глаза за очками
не подводить, их вообще в камере не видно! – Даша говорила и ловко красила
только что приклеенные ресницы. Алина мужественно терпела. – А ты никогда
глупостей не говоришь.
– Даш, я же знаю, что хорошие гримеры – большая редкость. Ты
просто отличный гример.
– Ну да, – легко согласилась Даша, не страдавшая излишком
скромности, мазнула в последний раз, отошла и стала любоваться несказанной
Алининой красотой и своей работой. – Уж я-то знаю, как в студии свет стоит,
чего можно мазать, а чего нельзя! Ну, посмотри теперь! А губы так оставить или
потемнее сделать?
Алина внимательно и придирчиво посмотрела на свои губы – как
будто на чьи-то чужие. Она умела так смотреть на себя, со стороны.
Все отлично. Даша справилась с задачей. Ничуть ее не изменив
в общем и целом, она все сделала ярче – глаза, брови, ресницы, щеки. Жесткий
студийный свет не терпит естественных бледных красок. Ненакрашенная будешь
выглядеть больной. Накрашенная слишком сильно – вульгарной.
– Оставь так, по-моему, нормально.
