Ну что? Это именно они? Уже начались?
Он встал из-за стола, походил по кабинету и сунул в портфель
бумаги, которые так и не успел просмотреть за день.
Придется работать ночью. Он не любил брать бумаги домой и
почти никогда этого не делал – только когда Ольга уезжала в долгие и “страшные”
командировки.
Нынешняя оказалась на редкость долгой и на редкость
страшной, и Бахрушину приятно было думать о том, что сегодня – уже через
двадцать минут! – Зданович скажет ей, чтобы она возвращалась. Добрынин приказ
подписал.
Конечно, она будет недовольна, его жена. Она станет
раздраженно фыркать и подозревать, будто это он все подстроил, чтобы вернуть
ее, но что фырканье по сравнению с ежеминутным страхом!
Только теперь Бахрушин понял, что это такое – настоящий
страх, который не отпускает ни на секунду.
Который ложится вместе с тобой в постель и встает, когда ты
встаешь. Даже когда ты чистишь зубы и бреешься, глядя в зеркало, видишь не
только свою физиономию, но и морду своего страха. Он едет с тобой в машине и
хватает за горло при каждом телефонном звонке, и ты не можешь дышать, говорить,
отвечать, потому что страх шепчет тебе – а вдруг?..
Вдруг звонят оттуда?.. Вдруг случилось то, о чем боишься
даже думать и что никак нельзя будет изменить?!
Вот сейчас, пока ты не снял трубку, в твоей жизни еще все
нормально, привычно, надежно устроено. Но как только ты нажмешь кнопку и
услышишь то, что тебе скажут, мир рухнет на голову и задавит обломками. Но не
до смерти, а так, что ты еще сможешь дышать, корчиться, извиваться от боли,
пытаясь, как червяк, заползти куда-нибудь поглубже и потемнее и там подохнуть –
но разве ты сможешь просто так подохнуть!..
На этот раз все обошлось, пожалуй.
Завтра или послезавтра она уедет из Кабула и к концу недели
будет уже в Москве.
Она прилетит транспортным самолетом в Чкаловское или
Жуковский и позвонит ему, когда самолет сядет, и он, бросив все дела, помчится
ее встречать – хотя вполне можно и не мчаться, а просто отправить водителя
Сережу, но невозможно, невозможно ждать еще два часа, пока Сережа привезет ее!
Она будет худая, и усталая, и веселая – она всегда
возвращалась веселая, оттого, что работа сделана хорошо, и оттого, что
вернулась. И он станет поить ее чаем.
Такая уж у них традиция.
Однажды она приехала с каких-то трудных съемок и долго
сидела на полу в прихожей, даже туфли снять у нее не хватило сил.
Бахрушин пришел из ванной и снял с нее туфли. Кажется, они
тогда еще не поженились.
Она сидела, прислонившись спиной к стене, и у нее было
бледное лицо с синевой на висках и у рта. Рядом аккуратной стопкой лежали
профессиональные бетакамовские видеокассеты.
– У Чехова есть рассказ, – сказала она, не открывая глаз. –
Забыла, как называется. Про княжну Марусю, у нее была чахотка. Она умирала и
знала об этом.
И представляешь, она все время огорчалась не из-за того, что
умирает, а из-за того, что за весь день так и не напилась чаю. Понимаешь?
Бахрушин сидел рядом на корточках и рассматривал синеву у
нее на висках и у рта.
Ольга открыла глаза и посмотрела ему прямо в лицо.
– А у нее денег, что ли, совсем не было. И все время очень
хотелось чаю. Ей наплевать было на чахотку. Понимаешь?
– “Цветы запоздалые”, – буркнул Бахрушин.
– Какие цветы?
– Так называется. И это не рассказ, а повесть.
– Ну, повесть, – вяло сказала она и опять закрыла глаза.
Он поднялся и ушел на кухню. Она проводила его взглядом, и
ей так жалко стало себя, пропадающую на работе, и умирающую княжну, и еще того,
что он так ничего и не понял, а она ведь объяснила!
Его долго не было, а потом он принес ей чаю.
Огромную кружку огненного чаю.
В нем было полно сахару и толстый кусок золотого лимона, и
чай весь золотился от этого лимона, и кружка обжигала руки, и она не смогла ее
держать, и Бахрушин сел на пол рядом с ней и поил ее, как маленькую!
Почему-то именно этот чай на полу в прихожей, а не свадьба,
и не ведро роз, и не сказочный секс в номере для молодоженов в римской
гостинице, выходящей окнами на площадь Святого Петра, куда их поселили по
ошибке, стал для обоих самым романтическим воспоминанием в жизни.
С тех пор он всегда поил ее чаем, когда она возвращалась.
В конце недели она прилетит, он ее увидит и нальет ей чаю.
Он ее увидит, и все встанет на свои места, и хоть на время
он перестанет бояться телефонных звонков, и на этот раз точно скажет ей, что так
больше продолжаться не может – именно этой книжной или киношной фразой.
Он не пустит ее на войну.
Не пустит, и все тут.
Как он сможет это сделать, если ни разу она так и не сказала
ему, что любит его!..
Бахрушин рассеянно смотрел в телевизор, который от Каменской
перешел к “Приколам нашего городка”, и думал об Ольге, когда на телефоне
загорелась кнопка с надписью “Зданович”.
Надо идти на эфир, понял Бахрушин. Сколько там минут
осталось?..
Он снял трубку, прижал ее плечом и сунул в карман сигареты. Где
же зажигалка? Он порылся в залежах ненужных карандашей, которые зачем-то держал
на столе, но зажигалки не нашел.
Или Храброва утащила? Вполне могла!
– Да, Костя, я уже иду.
– Леш, – помедлив, осторожно сказал Зданович. – У наших там
какие-то проблемы.
Карандаш покатился из-под пальцев и глухо стукнулся в ковер.
– Какие проблемы? Связи опять нет?
– Связь как раз есть, – отчетливо выговорил Зданович, и
Бахрушину показалось, что он прикрыл трубку ладонью. – Наших нет.
* * *
Ники метался по гостинице, стучал во все комнаты, где жили
знакомые, но Ольгу Шелестову никто не видел.
Видели утром, сказали ему сиэнэновцы, она же с тобой была!
Вы у нас вообще не разлей вода, куда только Бахрушин смотрит!
Ники было не до Бахрушина.
Он приехал в ACTED злой как собака. Нет, злой как сто собак,
потому что на этот раз всех держали как-то на редкость долго, и есть ему
хотелось, и устал он ужасно, и еще он все время думал, не перепутала ли Ольга
кассеты – вполне могла! Он позвонил в корпункт Би-би-си и ловко соврал
работодателям, что его полдня продержали на блокпосте, поэтому приедет он
завтра, и они поверили – всех сегодня почему-то очень долго держали на том
блокпосте, и это оказалось очень кстати.
