Гийом сунул бумажки в карман.
– Будьте осторожны, – сказал он негромко. – Фахим охотится
именно за журналистами.
И, не прибавив ничего больше и не взглянув на Ники, тронул
свою сотрясаемую припадочной дрожью машину, и Ольга еще некоторое время
смотрела, как пропадают и вновь появляются красные тормозные огни.
– Что он сказал про Фахима, я не понял? – негромко спросил
Ники.
Ольга пожала плечами. Ей не хотелось рассказывать оператору
о встрече в горах.
– Фахим – личность в этих краях известная, – задумчиво
сказал Ники и посмотрел на нее внимательно. – Еще со времен Масуда и
Хекматияра. Ольга, если ты хочешь мне что-то сказать, скажи сейчас. Лучше
будет, правда.
– А почему Фахим – известная личность? – быстро спросила
она. Проницательность Ники иногда ее пугала.
Он пожал плечами.
– Очень богатый. Денежки получает напрямую от Али Аль
Акбара. По крайней мере, так говорят. Очень жестокий. Неверным женам вспарывал
животы и отрезал груди.
– О боже.
– Здесь так принято, – Ники пожал плечами. – Другое дело,
что никто особенно не разбирается, верная она или неверная! Надоела, объявляешь
ее неверной, и вперед, готово дело. Ни разводов тебе, ничего. Мечта просто.
– Ники!
– Я его снимал только один раз, давно. В Харге. Садись,
поедем. Некогда.
Ольга смотрела на него во все глаза.
Она знала, конечно, что он классный оператор, очень ловкий,
очень осторожный, профессиональный мужик, но иногда она не понимала, как ей
следует реагировать на его слова.
Снимал Фахида?! В Харге?! Давно?!
Харга – самый крупный тренировочный лагерь талибов, строго
охраняемый объект. Там учились убивать арабы из разных стран – Алжира,
Эмиратов. Боснийцы, пакистанцы и даже чеченцы. Ходили слухи о том, что чеченцев
держали в отдельном здании, потому что их жестокость пугала даже инструкторов
на этой сверхсекретной базе.
– Ники, как ты попал в Харгу?!
– Ольга, мы смонтироваться не успеем. Я, правда, старался
все… ровно снимать, чтобы ничего особенно не клеить. У меня там пара планов
есть – красота! – Хвастался он так же профессионально и с удовольствием, как и
снимал. – И с близкого расстояния! Один нашим отдам, а второй англичанам.
– Ники, ты не ответил.
– Оль, ну что я тебе отвечу? – спросил он и улыбнулся
шаловливой улыбкой всеобщего любимца и баловня судьбы. У него это здорово
получалось, и он пользовался этим. – Ну, снимал. Ну, договорился там с одним…
Да сейчас это все уже не имеет значения, американцы все равно его разбомбили,
лагерь-то!
Ехали они долго, потому что в темноте все дороги оказываются
длиннее и труднее, чем при свете дня, и Ольга все время засыпала и стукалась
головой в стойку, а заботливый Ники все предлагал ей пересесть назад и подремать,
но она ни за что не соглашалась.
Как только глаза закрывались, она видела одно и то же –
серый склон в оспинах недавних взрывов, пыль и две машины, стремительно и
неотвратимо приближающиеся к ней.
Что там, в этих машинах? Смерть? Плен?
А она так ни разу и не сказала своему мужу, что любит его!
Почему-то дома это казалось смешным и неважным – как в
глупых книгах или глупом кино! – и только здесь выяснилось, что это как раз и
есть самое важное.
Собственно, только это и важно.
Почему она всегда считала, что еще успеется с этой дурацкой
любовью, что надо переделать кучу разнообразных важных и нужных дел, а уж
потом, когда-нибудь, на досуге…
В какой момент она уверилась, что муж – величина в ее жизни
постоянная и неизменная, как вчерашний закат и сегодняшний рассвет, что он
никогда и никуда от нее не денется, они все успеют, “догонят”, как двоечники в
школе, но потом, потом?!..
Ей некогда было особенно интересоваться им – к примеру,
закатом она тоже не интересовалась, хоть и была осведомлена о том, что это на
редкость красивое и величественное зрелище!
Она знала, что им очень повезло друг с другом. Они не были
похожи в мелочах, зато одинаково относились к жизни – то есть к работе! Они
никогда не мешали друг другу, не устраивали глупых сцен, не закатывали истерик,
не останавливали друг друга, если нужно было срочно лететь в Грозный, скажем,
первого января.
Ольга очень гордилась тем, что она такая умная и
прогрессивная жена, а сейчас, трясясь по разбитой афганской дороге, вдруг
усомнилась в этом.
Они не заговаривали о детях, и она считала, что это
правильно – работа забирала все силы, какие уж тут дети! Но она понятия не
имела, что по этому поводу думает ее муж, а спросить ей не приходило в голову.
Они никогда не обсуждали будущего – в смысле “сколько это
будет продолжаться и когда это кончится?”. Ольга понятия не имела, сколько и
когда.
И что они станут делать, когда кончится?
А если не кончится, значит, она так и умрет лауреатом
Пулитцеровской премии – в лучшем случае! В худшем – прокуренной, ироничной,
умной телевизионной каргой, знающей о жизни все, кроме правды.
Она разлепила глаза и посмотрела на темную дорогу, из
которой фары “ровера” вырезали рельефный кусок – ямы, ухабы, заборы.
Электричества здесь отродясь не было, и только одно здание сияло в кромешной
тьме, как казино в Лос-Анджелесе, – иранский военный госпиталь.
Значит, Кабул уже близко.
Ольга опять закрыла глаза.
Независимость.
Ну да. Конечно. Все дело в этой проклятой независимости.
Ты неуязвим, пока ни от кого не зависишь. С тобой ничего
нельзя поделать, разве что огорчить немного.
Она знала, что Никогда не позволит себе “зависеть”.
Стоит только чуть-чуть ослабить оборону, и конец. Все
хорошо, пока ты наблюдатель, а не участник. Это участники играют “всерьез”, до
крови разбивая головы, ломая руки, ноги, а иногда и шеи, а зрители лишь смотрят
с трибун, так, чтобы все было видно, но вплотную не приближаются никогда! Ольга
была абсолютно убеждена, что ни одна игра не стоит того, чтобы тебя вынесли с
поля на носилках под белой простыней с расплывающимися пятнами алой крови.
Бахрушин любил ее, то есть как раз и бегал по самому краю
обрыва, поминутно рискуя сорваться и сломать шею, а она позволяла ему любить
себя, только и всего.
Ольга знала, что переживет все, что угодно, – разрыв, уход,
развод, – именно потому, что она наблюдает, а не участвует. Участвовать ей было
страшно и не хотелось.
