– Я, блин, тут чуть не сдох, пока тебя дожидался!
– Ники, ты потом все мне скажешь. Садись, пока он
предлагает. Где камера?
– Да камера-то со мной, блин! Ты бы хоть думала иногда, что
ты делаешь-то?! Куда ты лезешь?! Все славы тебе не хватает или чего-то еще не
хватает?! – Он орал, тащил камеру, и втискивал ее на заднее сиденье, и
пристраивал поудобнее, и засовывал голову за кресло, чтобы проверить, надежно
ли она стоит, и рюкзак заталкивал в угол, чтобы он прижимал его драгоценную
камеру, и от этого Ольге вдруг показалось, что он играет – как в театре.
Он должен был рассердиться, а она должна отчетливо понять,
что он рассердился, и они оба должны выступить в паре – он справедливо
гневается, она жалобно оправдывается. Зрители на галерке и в партере наблюдают.
Ей стало противно.
Ники одним движением закинул себя на заднее сиденье, и Гийом
снова рванул машину, словно за ними гнались и уже настигали.
– Ты снял что-нибудь?
– Снял, снял! Я хорошо все снял! А вот тебя где носило?! И
как это ты с ним поперлась?! Да еще в горы, да еще под обстрел?!
– Он сказал мне, что в этих горах высадился десант и
американцы сообщили, что, по их данным, со дня на день надо ждать штурма
Мазари-Шарифа.
– Иди ты! – вдруг тихо сказал Ники почти ей в ухо.
Она оглянулась и чуть не уткнулась носом в его щеку. – Так
это… сенсация. То, чего так долго ждали большевики.
– Ну да.
– Даем в эфир?
– Ну, конечно!
Машину сильно трясло, и Ольга хваталась за все подряд. Ники
подставил руку, и она схватилась за нее.
Рука была широкая и прохладная, и, взявшись за нее, Ольга
вдруг подумала, что вернулась домой.
Шут с ним, пусть он орет. Пусть говорит всякие слова,
довольно оскорбительные и несправедливые.
Пусть он даже просто изображает гнев – ей так нужно знать,
что ему не все равно, что он ждал ее, всматривался в темноту, гадал, все ли с
ней в порядке, курил, воображая себе всякие ужасы! Так нужно, особенно здесь,
где никому нет дела до нее и до того, что она человек, что замерзла, устала,
вымокла, еще когда переправлялась на лошади через Кокчу, и есть ей очень
хочется, и она страшно, постыдно перетрусила, когда те высыпались из своих
машин и Гийом переложил руку поближе к кобуре!
Под колесами “уазика” зашумела вода, машина, как ледокол, на
две стороны разметывая волны, врезалась в реку.
Уже близко. Ольга посмотрела на часы – до выхода в эфир
времени почти не оставалось, только доехать, смонтироваться и добраться до
ACTED, где стояла машина Первого канала, набитая сложной аппаратурой и со
спутниковыми антеннами на крыше, – форпост связи с “большим миром”. Эта машина
служила всем – и Первому, и Российскому, и НТВ – и переезжала следом за
перемещением военных и журналистов в те места, где назревали серьезные события.
Ольга опять посмотрела на часы – это всегда было делом
нелегким, подсчитать, сколько сейчас в Москве, если в Афганистане пять часов
вечера. Даже время здесь было каким-то искривленным, не правильным. Почему-то
разница составляла полтора часа. Именно полтора. Это было очень неудобно, все
путались, опаздывали или приезжали раньше и нервничали.
Непонятная страна – Афганистан.
Ники чуть сжал ладонь, и Ольга оглянулась, опять чуть не
уткнувшись в его щеку.
– Что?
– А он точно знает про… Мазари-Шариф?
– Ники, дадим как неподтвержденную информацию. Все равно ты
на ночь глядя в пресс-центр не поедешь!
– Не поеду.
– А если поедешь, тебе там никто ничего толком не скажет!
– Не скажет.
“Уазик” доскакал до “ровера” и остановился в двух шагах,
сотрясаясь неровной дрожью и изрыгая клубы белого дыма. Ники выпрыгнул из
машины и потянул за собой рюкзак.
– Как ты думаешь, сколько ему денег дать?
– Понятия не имею.
– Надо спросить, – озабоченно сказал ее оператор.
Они давно уже привыкли к тому, что здесь ничего не делается
бесплатно – никогда.
В самом начале афганской эпопеи Ники сильно разрезал ладонь
– оступился, упал на колени почти в середину огромной вонючей лужи, камеру
удержал, а руку раскроил. Из раны капала кровь, промыть было нечем, а бинтовать
прямо по грязи Ольга не решилась. Какие-то люди – старик в ветхих, будто гнилых
одеждах и мальчишка лет восемнадцати – вынесли им воды в железной миске, а
потом потребовали с них денег за услугу. Они долго торговались, потому что
старик упрямо твердил – сто долларов, а Ники, морщась и баюкая свою руку, также
упрямо отвечал, что сто долларов не даст ни за что. Ольга помалкивала,
почему-то ей было стыдно и за себя, и за Ники, и вообще из-за того, что жизнь
так несправедлива.
Может, он нигде больше не сможет добыть свои сто долларов,
этот гнилой старик?!
Ольга открыла дверцу и сказала Гийому:
– Большое спасибо. Все-таки я надеюсь, что вы дадите нам
интервью.
Он неожиданно улыбнулся – большая редкость.
Здесь никто не улыбался, особенно мужчины.
– Я дам вам интервью, когда закончится война.
Иными словами, никогда, поняла Ольга.
– Гийом, во всем мире положение в Афганистане вызывает
интерес. Если мы не расскажем правду о том, что здесь происходит, люди будут
думать… бог знает что.
– Откуда вы можете знать правду! – вдруг сказал он
презрительно. – Вам нет дела до нас. Вам есть дело только до ваших чертовых
сенсаций!
Ники замер за бампером “уазика” и, перехватив Ольгин взгляд,
быстро покачал головой.
Хватит, вот как поняла Ольга этот жест. Остановись.
Она замолчала, хотя ей очень хотелось продолжать.
Этот человек был странным, непонятным, кажется, очень
темпераментным, и все ее мечты о блистательном интервью встрепенулись,
оживились, потянулись вверх.
Но она остановилась.
– Сколько мы вам должны?
Он опять усмехнулся, на этот раз неприятно. Или она его
задела?..
– Двадцать долларов, – сказал он. – По-моему, столько стоит
переправа. Вас двое, значит, сорок.
Ольга вытащила из кармана несколько бумажек, которые Ники
проводил пристальным орлиным взором, он всегда, казалось, еще раз все за ней
проверял, и иногда это ужасно ее раздражало – как будто она не то чтобы полоумная,
но все же малость не в себе, и ей доверяют, конечно, но не до конца.
