– Что “но”?
Тут председатель Российского телевидения сделал следующее.
Он вдруг стремительно поднялся из кресла, в два шага дошел до пионерлагерной
дверцы и широко ее распахнул. За ней была тихая приемная, из-за обилия окон и
стеклянных дверей похожая на аквариум, а за столом Марина, морская царевна.
Царевна встрепенулась и уставилась на председателя
вопросительно.
– Мне ничего не нужно, – сказал Олег Добрынин негромко. –
Дверь пусть пока открытой останется, а вы не пускайте никого в приемную.
Марина стремительно поднялась.
– Олег Петрович, я не расслышала, простите, пожалуйста.
Что-нибудь…
– Ничего не нужно, – сказал председатель во весь голос.
Бахрушин смотрел на него с изумлением. Олег Добрынин шпиономанией никогда не
страдал. – Не пускайте никого в приемную минут десять, а дверь пусть пока будет
так.
Марина если и удивилась, то виду не подала, выбралась из-за
стола и исчезла.
– Так надежнее, – пробормотал Олег Петрович, вернулся за
стеклянный стол и носком лакированного ботинка потрогал зад каменной красотки.
– Так вот.
Никитович хотел, чтобы я прямо от него Столетову позвонил, я
и звякнул, но…
– Что?
– Столетова не нашел.
– Как не нашел?! – поразился Бахрушин.
Этого тоже не могло быть, потому что не могло быть никогда.
Если председатель телерадиокомпании ищет за границей своего собственного
корреспондента, в интересах этого корреспондента найтись немедленно, в ту же
секунду, получить все инструкции, выслушать все претензии, поклясться в вечной
верности и только после этого вернуться в Латинский квартал, в Cafe des
Artistes допивать свой виски.
– Не нашел, – подтвердил Добрынин тихо. – Дома нет, в
корпункте, понятно, ничего не знают, жена в обмороке, потому что он пропал.
– Вот черт, – повторил Бахрушин.
– Вот именно. Он два дня назад уехал на какую-то встречу и с
тех пор не вернулся. Все. Конец истории.
– История хороша, – оценил Бахрушин.
– И я про то же, – согласился Олег Петрович. – Стал бы
Никитович меня вызванивать, настаивать, чтобы я немедленно в Париж звонил, и
вообще вею кашу заваривать, если бы за этим ничего не было. А?
– Я не знаю, – сказал Бахрушин медленно. – Мало ли что ему в
голову взбредет. Может, ему уже отставку подписали, мы же не знаем! И ему нужно
срочно повысить собственный статус. Вот он и… старается. Разоблачает
международные заговоры.
– Отставку ему не подписывали, и мы это знаем, – поправил
его председатель, налегая на слово “мы”. – И что это он вдруг сейчас старается,
когда тема такая скользкая? Кроме того, Никитович не Ястржембский, он на себя
отродясь никаких ответственных решений не брал, особенно по террористическим
группировкам.
Ты что-нибудь понимаешь, Леша? Я вот решительно ничего.
Бахрушин не знал, что отвечать, – пожалуй, в первый раз с
тех самых пор, как его вызвали в подвал, за железную дверь, имевшую название
“Первый отдел”, и там вкрадчиво спрашивали, что он думает о студенте Подушкине
и студенте Ватрушкине.
Впрочем, тогда он вышел из положения, а как выходить сейчас,
он не мог себе представить.
Зачем пришел Добрынин? Перевести все стрелки на него,
Бахрушина? Почему так спешно? Почему перед самым своим отъездом? Или отъезд
тоже как-то связан с этой дикой парижско-арабской историей?! Куда делся
Столетов, если он вообще куда-то делся? Почему он звонил Никитовичу, а не
Добрынину или Бахрушину, которые являлись его непосредственными начальниками?
Это было бы гораздо проще и логичней!
Объяснение его звонка могло быть только одно – он на самом
деле верил в то, что пленка подлинная, и хотел доложить о ней как можно выше,
чтобы как-то подстраховаться в случае, если….
Если что?..
И может быть, это самое “если” уже наступило, раз жена не
знает, где он, и мобильный не отвечает?!
– Ну что? – повторил Добрынин. – Есть соображения, Алексей
Владимирович?
– Откуда у нашего корреспондента в Париже может быть
подлинная запись Акбара?! Он русскими балетными сезонами занимался и выездными
заседаниями штаб-квартиры НАТО! Принимать Литву или не принимать. Верить
обещаниям украинского президента или не верить. Ну, выставку там арестовали, он
синхроны с адвокатами прислал! Арабы-то откуда?!
– Это все я и сам знаю, – пробормотал председатель. – В
общем, я тебе сказал. Ты ничему особенно не удивляйся.
– Чему, например?
– А ничему, – неожиданно резко сказал Добрынин. – Но это
только первый вопрос. Будет еще второй, но он… короче.
Сейчас спросит про Храброву, почему-то решил Бахрушин.
Если спросит, я точно заплачу. Когда Паша спрашивал,
стерпел, а сейчас заплачу.
– Твою жену из Афгана надо отзывать, – сказал Добрынин, и
Бахрушин чуть не упал с дивана, прямо к уткнувшейся в ковер голове
порнографической девицы. – Не сегодня-завтра талибы в наступление пойдут.
Вот это я точно знаю. Беляев пусть остается, а Ольгу надо
возвращать. Хватит. Я уже приказ подписал. И это последний раз, когда она на
войну поехала!
– Олег.
– Да понимаю я все! Моя вон тоже… бизнес-вумен, черт бы ее
побрал! Бизнес-вумен и политик она у меня!
– Я знаю.
– Да ладно! Никто не представляет, каково это.
Никто из вас не женат на лидере думской фракции!
– Я женат на гении отечественной журналистики.
Это, наверное, похоже.
– Ну, короче, гению журналистики я не муж, а потому могу
запретить прогулки на войну. Я запретил.
– Да у нее не прогулки!
– Ладно, Леша, я все понимаю. Она правда классный журналист,
но война…
– Не женское дело, – договорил за него Бахрушин.
– Вот именно.
– Я говорил ей миллион раз.
– А я говорить не буду, я же не муж! Если ей непременно надо
на войну, пусть меняет работу. На другой канал уходит. От Российского канала
она больше ни в какие горячие точки не поедет. И приказ я подписал.
Тут Бахрушин вдруг разозлился.
Он вообще не любил, когда с ним разговаривали как с “мужем
его жены”, да еще в назидательном тоне. Он и сам знает, что женщине на войне не
место.
Да, он ни за что не отпустил бы ее, если бы это было
возможно.
