– Там же у тебя аккумуляторы!
– Я давно все в “раскладку” переложил, пока ты спала!
“Раскладкой” называлась жилетка, в которой было десятка два
карманов и еще десятка три карманчиков.
Все операторы носили такие.
– Я не спала!
– Спала!.. Говорил же, чтобы не таскалась за мной, а ты хоть
бы раз послушалась!..
– Ники!
– Сначала картинку сниму, а потом синхрон запишем с
командиром, о'кей? Стемнеет, и я тогда…
– Давай, а я пока договорюсь.
Ники кивнул, прилаживая камеру, и через плечо показал ей,
где именно этот самый командир, куда ей идти. Ольга и без него нашла бы, но у
него было такое представление о заботе.
Ты там присматривай за ней, Ники.
Ну, не вопрос, старик!..
Дебилы и шовинисты.
Немедленно по возвращении вступлю в партию Маши Арбатовой,
если у той уже есть партия, а если нет, немедленно создам свою и вступлю в нее
– буду бороться за женское равноправие.
С равноправием, оказывается, большие проблемы.
Ольга улыбнулась, поправляя на плечах необъятный Никин
рюкзак. Опять предстояло лезть в гору – что, черт возьми, это за страна, одни
только горы и больше ничего! Камушки все-таки попали в ботинки, и теперь там
скверно терлось, словно носки были из наждака.
Если не вытряхнуть, к вечеру ноги разнесет так, что завтра
ни за что не удастся обуться, а от ботинок и шнурков часто зависела жизнь.
Можешь бежать, остаешься в живых. Не можешь… значит, не
можешь.
Командиру на вид было лет под пятьдесят, а потом оказалось,
что двадцать восемь. Здесь всем, кто старше двадцати, сразу будто пятьдесят, а
после сорока наступает глубокая и трудноопределимая по возрасту старость –
морщины, седые бороды, узловатые руки, потухшие усталые глаза. Зато звали его
изумительно – Гийом.
Его звали Гийом, и он говорил по-английски – большая удача и
огромная редкость.
Должно быть, Ольга понравилась ему, а может, просто в нем
взыграло любопытство, потому что он моментально бросил свой “боевой пост” в
камышовой будке, которая ничем не отличалась от полутора десятков других таких
будок, в которых Ольга уже успела побывать, вышел на улицу, поманив ее за
собой, и что-то длинно и быстро сказал по-английски.
Она не поняла.
Какие-то бородатые люди проводили их настороженными и
подозрительными взглядами. Вдалеке бабахало и как будто что-то осыпалось с
продолжительным шорохом, и она подумала быстро – где там Ники?..
– Минутку, – попросила Ольга по-английски, – говорите
немного помедленнее, пожалуйста. Я не поняла.
– Вы не поняли не потому, что я говорил быстро, – возразил
он энергично. – Вы просто не слушали меня.
– Простите.
– Ничего страшного. Я предложил проехаться на позиции. На
моей машине. Вы ведь русская журналистка?
– “Новости” Российского телевидения.
– Должно быть, вы очень храбрая женщина, если решились
воевать.
Он так и сказал – воевать.
– Я не воюю, – быстро возразила она. – Пресса… никогда не
воюет. Пресса только освещает войну.
– Ясно, – сказал он мрачно. – Поедете со мной?
Почему-то по-английски все это звучало как-то очень буднично
и почти неинтересно, вот она однозначность и даже некая “плоскость” английского
языка!
По-русски так говорить было невозможно. Ольга представила
себе, как по-русски станет объяснять Ники, что уехала “на позиции” с местным
командиром и что он, Беляев, скажет ей в ответ, и тоже именно по-русски!
На позиции девушка провожала бойца. Темной ночью простилися
на ступеньках крыльца.
Машина – запыленный армейский “уазик” – завелась не с первой
попытки, долго и надсадно кашляла, зато когда завелась, Гийом так рванул с
места, что Ольга стукнулась виском в стойку – больно и унизительно.
Они все тут так ездили, “без башки”. Ники, как известно,
время от времени очень уважал такой стиль вождения.
Ветер подхватил концы ее косынки, и она с трудом затолкала
их под ткань, почти вырывая волосы.
– А почему у вас европейское имя?
– Моя мать француженка. Она дала мне французское имя.
– Она живет в Афганистане?
– Разве здесь можно жить? – вдруг спросил он и коротко
взглянул на нее. – Вы смогли бы?
Ольга растерялась – какой-то на редкость странный ей попался
командир. И журналист в ней моментально взял верх над всем остальным –
обязательно надо договориться с ним о какой-нибудь длинной съемке, чтобы она
смогла позадавать свои вопросы! Только где? У него дома? А у него есть здесь
дом? Или в камышовой будке?
Портрет матери-француженки на голой стене или, еще лучше,
синхрон с ней – трогательная история давней любви французской девушки и
афганского юноши, и этот мятежный мальчик, их сын, воюющий за независимость
своей родины.
Если у войны есть лицо, значит, это будет лицо Гийома, а
Ники снимет так, что все заплачут, как только увидят его на экране!..
– Моя мать давно на небесах, – сквозь ветер почти прокричал
рядом предполагаемый герой ее блестящего репортажа, и она моментально
расстроилась – не из-за того, что он сирота, а из-за того, что материал мог
выйти менее блестящим. – Она умерла, когда мне было два года, и отец привез
меня сюда.
– Вы здесь выросли?
– Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли не
согласился он.
– А… ваш отец? Тоже военный?
– Мой отец остался там, где и был. Во Франции. Я никогда его
не видел. Мы приехали.
“Уазик” остановился на склоне какой-то очередной горы,
которая, по Ольгиному мнению, ничем не отличалась от остальных. Те же серые
склоны, покрытые редкой растительностью, жемчужная пыль, лысый горный череп
странной формы. Но, наверное, чем-то все же отличалась, потому что Гийом, встав
на одно колено на сиденье, стал показывать вдаль, а Ольга послушно посмотрела в
ту сторону, куда указывал загорелый и не слишком чистый палец.
И недаром. В середину горы, как будто в висок черепа, вдруг
с тонким свистом ввинтилось какое-то тело, и через секунду ударил взрыв, а
потом еще один. Поднялась пыль, заволокла гору, а снаряды все продолжали
падать, дробить череп.
– Что это?!
– Американцы.
– Зачем они бомбят гору?!
